– Мама, я тебя очень прошу, Верочка спит. Ты же знаешь...

Выйдя в коридор, Вадим не видел лица матери и просьбу свою адресовал практически в никуда, в распахнутые дверцы стенного шкафа, за которыми, судя по звукам, и находилась мать.

– Да, я знаю! Я много знаю! – Разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан.– Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно – сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?!

– Мама, но я ничего...

– Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна.

Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес:

– Я согласен выслушивать все что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить!

– Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я... Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла.

– Мама! – Вадим кинулся к ней.

– Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать.– Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь!

– Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь!

– Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти глазами обратилась к сыну: – Ты хочешь сказать, что я, честный советский человек, уважаемый всеми, кроме тебя, не имею права даже слова сказать про эту дрянь, что бросила тебя и осталась в Англии? Так знай же, что она обманывала и тебя! Даже беременная, она путалась с мужиками и не считала нужным этого скрывать!

– Мама, что ты говоришь?!

– «Мама!» Да она на глазах у всех лизалась со своими кобелями прямо перед домом! Ну, что скажешь, му-женек? Или тоже побежишь в английское посольство просить политического убежища?! Беги! Брось на опозоренных родителей вашего ублюдка, пусть твоя мать выкормит еще одну гниду!

– Этого не может быть...– только и смог вымолвить потрясенный Вадим.

– Может, очень даже может. Запомни, у нас с отцом больше нет сына! Живи как знаешь и где хочешь. Здесь или в Англии у своей потаскухи, если только ты ей еще нужен, в чем я сильно сомневаюсь. Но про нас с отцом забудь! Все!

Гертруда Яковлевна бодро поднялась на ноги и, подхватив чемодан, скрылась в свой комнате.

Иволгин в полной прострации побрел к себе. В голове было пусто, тело стало безвольным, ватным, чужим. Верочка по-прежнему спала. Вадим опустился в кресло, машинально положил на колени Манна и тупо уставился в печатный текст. Потом он слышал, как вернулся с работы отец, как мать за стеной в чем-то убеждала его и как через некоторое время родители покинули квартиру.

В этот момент Вадим будто очнулся от сна, разом почувствовав острое желание пить, есть и посетить туалет. В недоумении от столь противоречивых потребностей организма он встал, покинул комнату и статуей замер в коридоре, пока извечная его привычка все выяснять и уравновешивать пыталась определить физиологические приоритеты. Бесконечно длинная трель телефонного звонка отвлекла его от раздумий. Рука Вадима слепо нашла трубку, автоматически приложила ее к уху, и не его, а чужой механический голос бросил короткое:

– Да...

– Квартираиволгиныхпривольноенапроводебудетеговорить? – раздалась привычная скороговорка дальневосточной телефонистки.

– Да...

– Вадимушка! Это теща твоя, дальняя, восточная,– в трубке, помимо помех и механических щелчков, слышались смешки с привольнинского переговорного пункта и далекий возбужденный басок тестя.– Как вы там? Как Татуся и малышка? У вас все хорошо?

– Да...

– Ну и слава богу. А мы вам посылочку высылаем...

* * *

Ситцевые обои, а выше – переплетения темных деревянных балок на потолке, заполненные резными розетками кессонов. Окна в комнате нет, но присутствует камин. Самый настоящий, с кованым решетчатым экраном и каминной полкой, заставленной костяными статуэтками, фарфоровой и оловянной мелкой пластикой. Собаки, лошади, лучники и чопорные викторианские леди в старинных одеждах. Всё – небольшое, блестящее, тщательно копирующее натуральные модели и прототипы. Кровать красного дерева с резными спинками и столбиками по углам. Деревянные обезьяны резвятся в листве деревянных джунглей.

Настоящая английская обстановка. Раньше она видела это все только в телепостановках. И вот – реальность. Это все на самом деле существует и выглядит совершенно так же, как представляют советским телезрителям студийные декораторы.

Наташа перевернулась на живот и утопила лицо в подушке. Сколько времени провела она в этой комнате? Три дня или четыре? Где Егор и что с ним? Каждый день, когда ее навещает Гроций Эймс, чиновник иммиграционной службы, приставленный опекать перебежчицу, она спрашивает его про Егора, просит разрешения увидеться с ним. И каждый день происходит одно и то же: лощеный джентльмен многозначительно улыбается и вкрадчиво сообщает о преждевременности их соединения с Егором, поскольку ситуация требует строгого соблюдения определенных процедур, связанных с иммиграционным законодательством Великобритании. Она слушает этого Эймса, и тревога не покидает ее. Потом Эймс достает огромные, как простыни, анкеты, и Наталья механически отвечает на повторяющиеся уже в который раз вопросы, не в силах понять смысла этой нелепой процедуры.

– Имеете ли вы родственников, занимающих высокое положение в коммунистической партии?

– Нет.

– Имеете ли вы родственников, находящихся на службе в КГБ?

– Нет.

– В каких родах войск Советской Армии служили мужчины из вашей семьи?

– Не помню... Не знаю...

– Не знаете или не помните?

– Не... Не знаю...– и тут же моментальное сожаление о собственной досадной заминке. Она действительно не знает, в каких войсках служил ее отец. Но этот вопрос скоро повторится. И сегодня, и завтра. Наташа уже хорошо знала – малейшая задержка с ответом, сбивчивость или его двузначность, и вопрос будет повторяться снова и снова...

Часов в комнате нет. Но еще не приходила молчаливая тетка с лошадиным лицом, которая приносит Наташе еду. И поднос с завтраком отсутствует, значит – раннее утро. Потом завтрак и визит Эймса.

Дышать стало трудно. Девушка перевернулась на спину и стала рассматривать каштановые розетки на потолке. Где она находится? В Эдинбурге или в Лондоне? Куда перевезли ее англичане в тот день, когда они с Егором пришли в ближайший полицейский участок и сделали заявление? Ответов на этот вопрос не было. Эймс всегда уклонялся от прямых ответов. Так повелось с самого начала, с самого первого дня ее заточения в этом месте: