– Надо дождаться ночи! – выкрикнул кто-то. – Ночью мы их сомнем!

– Да! Дождаться ночи! – поддержали это предложение многие. И все сразу в него поверили. Оно казалось им таким простым и таким бесспорным.

– Вы слышите. Господин полковник! Дождаться ночи! – звучала вокруг разными голосами одна и та же мысль: – Ночью! Конечно же ночью!

– Я устал, – вместо ответа на овладевшую уже всеми спасительную мысль, – сказал полковник. – Пропустите! Немного отдохну!

Солдаты и офицеры расступились. Полковник, опустив голову, прошел к келье, в которой квартировал. Скрылся за дверью.

На ящик встал высокий поручик с «химическими» погонами.

– Хорошая мысль: дождаться ночи. А вы спросили, – он указал вдаль, туда, где за монастырской оградой на них со всех сторон глядели пулеметы, – спросили ли их, позволят ли они нам дождаться ночи?

– Слазь, химический! Пускай штабс-капитан скажут!

На ящик встал кругленький румяный штабс-капитан, покачал головой:

– Никаких утешительных мыслей у меня нет, – и после паузы добавил: – А жить хочется.

И снова все загалдели. Перебивая друг друга, что-то выкрикивали. Мысль о том, что хочется жить, тоже стали обсуждать. Но о том, что надо сдаваться в плен, никто не говорил. Эта мысль пока еще никому не приходила в голову.

В самом разгаре споров неподалеку раздался сухой щелчок, словно кто-то ударил палкой по пустому ящику. И вдруг все подворье затихло. Стояли, не шевелясь. Они уже поняли, что случилось, но все еще не верили в это.

«Химический» поручик протиснулся сквозь толпу, пошел к келье, где жил полковник. Оставив дверь открытой, зашел в келью. И тут же вышел. Стоя на пороге, мелко перекрестился.

Кольцов ждал: после переговоров они должны были бы принять какое-то решение. Время шло, но на монастырском подворье ничего не менялось. Солдаты и офицеры то потерянно слонялись между кельями, не приближаясь к ограде, то вдруг сбивались в тесную толпу и снова митинговали. Слов было не разобрать, но становилось ясно, что споры становились все более яростными, злыми.

К полудню подворье все еще продолжало гудеть.

– Что они там за базар устроили! – сердито сказал Кириллов.

– Решают, – отозвался Кольцов.

– А может, это… может, малость их поторопим? – предложил Бобров, от скуки в который раз принимаясь тряпицей протирать и без того до первозданной чистоты надраенный пулемет.

– Хитруют. Ночи дожидаются, – обронил Бузыкин.

– Вишь как руками машут, – не отрывая глаз от подворья, сказал Пятигорец. – Я все думаю, как бы поближе к ограде подобраться, послушать.

– Не нужно, – запретил Кольцов. – Пусть помитингуют. Для многих любое решение – не простое.

– Думаете, сдадутся? – спросил Бузыкин.

– Не знаю, – ответил Кольцов. – Подождем.

Прошло еще с полчаса, может быть, с час. Со стороны подворья вдруг раздались несколько редких выстрелов. И спустя недолгое время над оградой поднялось большое белое полотнище, вероятно, часть простыни.

– Эй, там! Хотели бы поговорить! – донеслось со стороны подворья.

Бузыкин посмотрел на Кольцова, тот согласно кивнул головой.

– Нет возражениев! Подгребайте до нас! – крикнул чоновец.

– Только вы пулеметом не балуйте! – попросил парламентер.

– Идите, идите! Раньше надо было бояться!

Солдаты перелезли через забор, пошли к командирской яме. Их было трое. Один, совсем молодой, возможно, подпоручик – погон не было, но следы от них на шинели остались, – нес, как знамя, привязанный к черенку лопаты кусок белой ткани. Двое других были постарше, низкорослые, широкоплечие, в одинаковых полушубках и с одинаковыми лицами. Вероятнее всего, они были братьями-близнецами.

– Здравствуйте! – сказали «близнецы», и все трое поснимали свои шапки. – Кто тут у вас будет старший?

Кольцов поднялся.

– Почему полковник Сташевский не пришел? – спросил он.

– Они не смогли. Преставились.

– Та-ак! – Кольцов вспомнил: при расставании полковник сказал «прощайте». Сказано это было с такой щемящей интонацией, что Кольцов понял: уже там, в приямке, во время переговоров, полковник Сташевский принял решение покончить с собой. Кольцов даже пожалел, что не сказал тогда каких-то нужных ему в те минуты слов. Лишь с сожалением подумал: «Что будет с Россией, если она лишится таких людей?»

– Митрий Митрич был хороший командир, справедливый, не обижал солдат. А, вишь ты, все равно вас боялся, – сказал один из «близнецов».

– Что вы хотите нам сообщить? – спросил Кольцов.

– Мы маленько там у себя помитинговали, и почти все согласные насчет плена. Если по правде говорить, уже надоело воевать, – вступил в разговор второй «близнец».

– Вы что же, близнецы? – не утерпел, спросил Кольцов.

– Та какие там близнецы! Браты! Только он на три года молодее, – сказал старший, которому, видимо, и было поручено вести переговоры. – Зубаревы мы. Оба Прохоровичи. Только он Игнат, а я Савелий.

– Ну что ж, Прохоровичи! Решение разумное, – одобрил Кольцов. – А что, всех не смогли убедить?

– Которые из мужиков, те все согласные. А офицеры оказались несговорчивые. Они, вишь, царю присягу давали.

– Так царя уже давно нету.

– И мы про то же. А они – ни в какую.

– Ну и как же вы теперь?

– Та – ничего. Они тоже уже согласные.

– Постреляли, что ли?

– Та не. Они сами. Окромя двух. Те схватились за пулемет, кричат «Всех перестреляем!». Ну, пришлось! А Василий, – Савелий Прохорович указал глазами на пришедшего с ними подпоручика, – он с нами завсегда согласный.

– Меня офицеры попросили спросить, что с ними будет? – спросил Василий.

– А то же, что и с солдатами, – искренне пообещал Кольцов. – Кто согласится честно воевать, направим в воинские части. А таких, как Прохоровичи, – по домам отправим. Война кончается, без них обойдемся. Пускай внуков нянчат. Вон сколько людей война повыбила. А Россия огромная, рабочих рук всегда не хватало. А теперь – и подавно. – И добавил: – С остальными тоже разберемся. Гарантирую всем жизнь.

– На словах вроде все понятно, – подвел итог Савелий Прохорович. – А как на деле? Куда, к примеру, нести оружие, кому сдавать, и все такое?

Кольцов втайне рассчитывал на капитуляцию белогвардейцев, но за обычной рутинной суетой все организационные действия до конца не продумал. Приходилось решать все на ходу.

– Сколько вас человек? – спросил он.

– Чуть больше пятисот.