получив осведомление от нашей высшей власти (на авторитет которой ясновельможный пан да позволит нам сослаться)…"

— А дальше что? — спросил с усмешкою всегда владевший собой Замойский. — Прикажите, ваше высокопреподобие, пообещать сдачу?

— О, нет! — ответил приор. — Слушайте же дальше: "Мы исполним все, что надлежит исполнить". Ясно, что если то, что надлежит, значит "продолжать обороняться", то мы так и сделаем.

— Ну, нет! Это напрасно, на такую удочку шведа больше не поймаете, — перебил Чарнецкий, — он прекрасно раскусил нас и не перетолкует ваших слов в смысле обещания покорности.

— А все-таки попробуем! Несколько дней отсрочки будут кстати, — сказал Замойский, — не мешало бы также написать слезное письмо Вейхарду, прося заступничества; он главный наш недоброжелатель, его не мешало бы умаслить. И еще одно письмо Вжещевичу.

Приор согласился и продиктовал покорнейшую просьбу; а когда оба письма были готовы и оставалось только отнести их в лагерь (в этом-то и состояло главное затруднение), то никто не вызвался идти к бешеному шведу.

— Воспользуемся же услугами той самой, которая спасла Бжуханьского, — сказал приор, — наша старая Констанция не откажет в своей помощи…

Послали за ней к воротам; но Констанции не оказалось в монастыре. Она сидела во рву, в своем убежище, а когда услышала зов со стен, то прибежала нескоро, запыхавшись, истомленная, встала она у порога трапезной.

— Что прикажете, святой отец? — спросила она.

— Беда на служку Божьей Матери! Гонят на работу! Придется вам, милая, еще раз проникнуть в шведский лагерь и снести письма Миллеру и Вейхарду.

— А почему бы нет? Не я боюсь шведов, а шведы меня; давайте скорей писульки, пока не поздно и еще не стемнело, чтобы я успела вернуться.

В трапезной тем временем, по старопольскому обычаю, накрывали стол для вечери в сочельник. На узких монастырских столиках было разложено немного сена, в воспоминание рождения Христа в хлеву; но по углам не поставлено снопов, потому что их не было в монастыре; а вместо белых струцлей,[39] формой напоминающих спеленутое дитя, был черный хлеб. На оловянной тарелке лежали оплатки;[40] Кордецкий взял одну, сам подал нищенке и преломил с нею.

— Иди с Богом, честная раба, — сказал он, — и принеси нам залог спокойствия.

Она припала почти к самым ногам отца приора, отломила крошечный кусок опреснока и с низким поклоном прошептала:

— А Ганна, ксендз-приор?

— Сделаем все, что можно, чтобы разыскать ее, клянусь словом слуги Божия!

Старуха, обрадованная, собиралась уже уходить, когда Замойский также подошел к ней с куском облатки.

— Позволь и мне преломить с тобою хлеб, храбрая баба, — сказал он, — и дай нам Боже к следующим опреснокам дождаться лучших времен и спокойного пользования дарами Божиими.

Дверь затворилась за нищенкой; а вскоре после первой звезды все население монастыря и все приглашенные стали стекаться на сочельниковую вечерю в монастырскую трапезную; каждый старался воспользоваться минутной передышкой, так как полагали, что по получении ответного письма от приора шведы предпримут новый штурм.

Грустно было за столом, обычно оживленном всеобщим ликованием. На скорую руку поели несколько скромных блюд: рыбы, доставленной Бжуханьским, немного взвару и сухих плодов. Глубокое молчание царило в трапезной. Все спешили с ужином, обычно затягивавшемся так долго и с таким одушевлением, потому что к ночи опасались штурма, и всякий был рад пораньше выбраться на стены или в костел. Вечеря во многом напоминала трапезы в первые века христианства, когда среди яств участники тревожно прислушивались и оглядывались, не раздастся ли внезапно бряцание римского оружия и голоса преследователей. Наконец, печальное празднество окончилось. Всяк направился, кто на стены, а монахи на хоры, ведь приближалось великое празднество и надо было удвоить рвение в молитве.

В ожидании ответа из шведского лагеря, не уверенные в перемирии, а скорее в противном, то есть, что Миллер не будет согласен, начальство и гарнизонные солдаты расхаживали по стенам. По временам проходили в одиночку монахи, проверяли посты, и никто не смежил глаз, пока серебряный звон костела не возвестил о начале обедни вифлеемских пастырей. В костеле, по стародавнему обычаю, уже стояли колыбель Иисусова и ясли, пастыри, Божья Матерь, святой Иосиф и ангелы… все приходившие к обедне молились у вертепа.

После первой обедни ежеминутно повторялись обедня за обедней. Много было в монастыре ксендзов, и каждый приносил по три бескровных жертвы, так что богослужение без перерыва затянулось далеко до бела дня. На стенах чутко стояли смены; в шведском лагере виднелись частые костры, а оживленное движение, казалось, предвещало нечто сверхобычное. Монахи не без основания предполагали, что Миллер, зная, насколько они заняты церковной службой, воспользуется этим. Однако наступило утро, и ничто не оправдало их догадок. На рассвете пришла Констанция, очень гордая своею ролью, в прекрасном настроении и с письмом в руке.

Кордецкий, вышедший в притвор, столкнулся с нею.

— Ну, как дела, мой дорогой посол?

— Все шло как по маслу, чудесно, распрекрасно, как быть должно! — ответила она. — Приняли меня с почетом и вели через весь лагерь с криками и смехом: "Посланник монастырский! Глашатай от монахов!" Тогда я возгордилась, как и следовало, и выпала мне честь и счастье видеть лицом к лицу самого пана генерала. Он также смеялся во все горло, прочел письмо, покивал головой и бросил, не сказав ни слова. Вейхард, тот повежливее, написал ответ. Очень расспрашивали, что у нас деется, о чем кто думает, что кто делает; но мы как-то не могли понять друг друга, а потому они мало что от меня узнали. Шведы к чему-то готовятся, да нельзя понять, к чему… верно, не к добру.

Приор читал письмо. Вейхард писал, стараясь уверить настоятеля в горячей своей преданности монастырским интересам, доказывал, что всегда заступался за монахов, что Миллер, столько раз обманутый, уже не хочет верить. Сообщал в конце, что добился отсрочки штурма до послезавтрашнего дня, чтобы в монастыре могли отпраздновать Рождество Христово; но что послезавтра, безусловно, надо сдаться. Если же они опять откажутся, то генерал грозит полным уничтожением монастыря огнем. В заключение, как искренний доброжелатель, он клялся именем Христа и Пречистой Его Матери, что все написанное не пустые слова и истинная правда, и что в дальнейшем он уже более не сможет предотвратить беду.

Не печалясь о том, что может быть со временем, Кордецкий поспешил подготовить все необходимое для торжественного богослужения, которое должно было начаться в полночь, а окончиться около полудня. Костел горел огнями, тонул в цветах, принесенных из теплицы, сверкал драгоценной утварью, взятой из ризницы; лучшим же украшением его была набожная паства.

Пока на Ясной-Горе шла праздничная