— Каковы же были, маркиза, эти замыслы, ставшие ныне пустыми мечтаниями?

— Луиза желала добиться королевского указа, который дал бы вам право носить имя и титул де Рюбампре. Она желала похоронить Шардона. Этот первый шаг был тогда так же прост, как почти немыслим сейчас; а между тем это сулило вам счастье. Вы назовете наши мечтания пустыми и вздорными; но у нас все же есть жизненный опыт, и мы знаем, какую значительность придает титул графа элегантному, обаятельному юноше! Пусть в присутствии юных английских миллионерш и богатых наследниц доложат: «Господин Шардон!» или «Граф де Рюбампре!» — это произведет далеко не одинаковое впечатление. Граф, будь он кругом в долгу, найдет доступ ко всем сердцам, его красота в свете его титула будет блистать, как алмаз в дорогой оправе. Шардона никто и не приметит. Не нами установлены эти условности, они существуют во всех слоях общества, даже среди буржуа. Счастье отвернулось от вас. Взгляните на этого юного красавца, виконта Феликса де Ванденеса, он один из двух личных секретарей короля. Король благоволит к даровитым юношам, а у Ванденеса, когда он приехал из провинции, багаж был не тяжелее вашего, и вы в тысячу раз его умнее; но разве вы хорошего рода? Вы знаете де Люпо, его имя Шарден, оно похоже на ваше; но он не продал бы и за миллион отцовскую мызу, — рано или поздно он сделается графом де Люпо, а его внук, пожалуй, станет придворным. Если вы не сойдете с ложного пути, на который вступили, вы человек погибший. Подумайте, насколько разумнее вас Эмиль Блонде. Он пишет в газете, которая поддерживает правительство, он на хорошем счету у сильных мира сего; он может невозбранно общаться с либералами — он человек благонамеренный; он рано или поздно добьется своей цели; но он сумел выбрать и убеждения и покровителей. В семье вашей соседки, прелестной женщины, урожденной де Труавиль, два пэра Франции и два депутата. Благодаря своему имени она сделала блестящую партию; у нее открытый дом, она будет пользоваться влиянием и ради этого юнца Эмиля Блонде поставит на ноги весь политический мир. А куда вас увлечет Корали? Не пройдет и нескольких лет, и вы окажетесь в долгах, будете пресыщены наслаждениями. Вы плохо распорядились своим сердцем и плохо устроили свою жизнь. Вот что на днях сказала о вас в Опере одна женщина, которую вы позволили себе оскорбить. Сокрушаясь о судьбе вашего таланта и вашей прекрасной юности, она печалилась о вас, а не о себе.

— О, если бы ваши слова, маркиза, были правдой! — вскричал Люсьен.

— Чего ради стала бы я лгать? — сказала маркиза, бросив на Люсьена высокомерный и ледяной взгляд, совершенно его уничтоживший.

Люсьен, смутившись, не возобновлял беседы; разгневанная маркиза с ним больше не разговаривала. Он был уязвлен, но сознавал свою оплошность и дал себе слово ее исправить. Он обратился к г-же де Монкорне и повел с нею беседу о Блонде, превознося достоинства этого молодого писателя. Графиня слушала благосклонно и по знаку маркизы д'Эспар пригласила его посетить ее дом в ближайший приемный день, осведомившись, не желает ли он повидать г-жу де Баржетон, которая, несмотря на траур, собирается ее навестить: приглашены только близкие друзья.

— Маркиза уверяет, что я один виновен во всем, — сказал Люсьен. — Ее кузина могла бы отнестись ко мне снисходительнее.

— Избавьте Луизу от газетных нападок: ведь они нелепы и к тому же порочат ее, связывая ее имя с именем человека, над которым, к слову сказать, она потешается, и вы скоро заключите с нею мир. Вы, говорят, обижены, вы полагаете, что вами играли; я же застала ее одинокой, в большой грусти. Правда ли, что она уехала из провинции с вами и ради вас?

Люсьен, улыбаясь, взглянул на графиню, не осмеливаясь ответить.

— Как могли вы сомневаться в женщине, которая ради вас принесла столько жертв? Но если бы даже этого не было, такая прекрасная и умная женщина, как она, достойна любви сама по себе. Госпожа де Баржетон любила не столько вас, сколько ваш талант. Поверьте, женщины влюбляются в ум прежде, чем в красоту, — сказала она, взглянув украдкой на Эмиля Блонде.

В особняке посла Люсьен понял, какая резкая черта отделяет высший свет от того своеобразного мира, в котором он последнее время жил. Эти два образа великолепия ни в чем не были сходны, между ними не было ни одной точки соприкосновения. Высота и расположение комнат этого дома, одного из самых блистательных в Сен-Жерменском предместье, старинная позолота зал, пышность убранства, строгая изысканность отделки — все для него было ново, чуждо; но столь быстро усвоенная привычка к роскоши позволила ему скрыть свое изумление. Его поведение было так же далеко от самонадеянности и фатовства, как от лести и раболепства. Поэт держал себя с достоинством и завоевал расположение всех, кто не имел причины питать к нему неприязнь, подобно молодым франтам, что позавидовали красоте и успеху Люсьена в этот вечер, когда он неожиданно появился в высшем обществе. Встав из-за стола, Люсьен предложил руку г-же д'Эспар, и та ее приняла. Растиньяк, заметив, как благосклонна маркиза д'Эспар к Люсьену, подошел к нему и, отрекомендовавшись земляком, напомнил об их первой встрече у г-жи дю Валь-Нобль. Молодой аристократ, казалось, желал завязать дружбу с провинциальной знаменитостью; он пригласил Люсьена к себе на завтрак, пообещал ввести его в круг великосветской молодежи. Люсьен принял приглашение.

— Я ожидаю и нашего милого Блонде, — сказал Растиньяк.

Маркиз де Ронкероль, герцог де Реторе, де Марсе, генерал де Монриво, Растиньяк и Люсьен беседовали, когда к ним подошел посол.

— Вот и отлично, — сказал он Люсьену с немецким добродушием, под которым таилась опасная проницательность, — вы заключили мир с госпожой д'Эспар, она очарована вами, а мы все знаем, — сказал он, обводя взглядом стоявших вокруг него мужчин, — как трудно ей понравиться.

— Да, она обожает ум, а у моего прославленного земляка ума — палата! — сказал Растиньяк.

— Он скоро поймет, как неумно пользуется он своим умом, — живо сказал Блонде, — он примкнет к нам, он скоро будет наш.

Вокруг Люсьена заговорили на эту тему. Люди серьезные наставительным тоном изрекли несколько глубокомысленных истин, молодежь подсмеивалась над либеральной партией.

— Я уверен, — сказал Блонде, — что он бросал кости, решая вопрос, примкнуть ли ему к правым или к левым; теперь он сделает выбор обдуманно.

Люсьен рассмеялся, вспомнив разговор с Лусто в Люксембургском саду.

— Он избрал вожатаем, — продолжал Блонде, — некоего Этьена Лусто, бретера, мелкого журналиста, для которого газетный столбец — это сто су, а политика — вера в возвращение Наполеона и, что мне кажется еще глупее, — вера в признательность и патриотизм всех этих господ из левых партий. Как Рюбампре Люсьен должен тяготеть к аристократии; как журналист, он должен быть на стороне власти, иначе он не станет никогда ни Рюбампре, ни государственным секретарем.

Люсьен, которому посол предложил сыграть партию в вист, вызвал всеобщее изумление, признавшись, что он не умеет играть.

— Друг мой, — шепнул ему на ухо Растиньяк, — в тот день, когда вы соблаговолите разделить со мной мой скромный завтрак, приходите пораньше, я научу вас играть в вист; вы позорите наш королевский город Ангулем, и я повторю слова Талейрана, сказав, что, не выучившись играть в вист, вы готовите себе печальную старость.