Примерно в то же время был принят закон, lex Iulia de adulteriis (закон Юлия о супружеских изменах), предписывавший наказывать за прелюбодеяния и внебрачные связи со свободнорожденными женщинами. Говорят, что в этом случае основным источником его беспокойства был сенат, поскольку молодое поколение вело разнузданный образ жизни и не желало вступать в брак и растить детей. Закон прошел, но Дион Кассий сообщает, что, когда некоторые захотели принятия еще более суровых мер, Август не стал этого делать, поскольку считал свое новое законодательство удовлетворительным. Контролировать подобные вопросы всегда трудно, и существует большая вероятность того, что тот, кто ими занимается, будет выглядеть смешным. В случае с Августом, его репутация любителя чужих жен едва ли пошла бы на пользу делу, и во время обсуждения проблемы в сенате слышались шутки в том смысле, что уж принцепс-то точно знает, о чем говорит. Столкнувшись с насмешками и в то же время принуждаемый ужесточить меры, Август посоветовал сенаторам лучше следить за своими женами: «Вы сами должны увещевать и направлять ваших жен по своему усмотрению. Именно так я поступаю». Даже насчитывая всего шестьсот человек, сенаторское сословие являлось частью маленького мира нобилитета, куда входили также принцепс и его семья. Многие были знакомы с Ливией и знали о ее грозном нраве, поэтому эти слова вызвали немалое удивление. Некоторые попытались надавить на Августа, чтобы он рассказал, какие наставления дает своей жене, но все, что он смог придумать, – это требования к поведению, нарядам и манерам Ливии и Юлии (Dio Cass. LIV. 16. 3–5).

Сенаторы не стеснялись ставить принцепса в неловкое положение и не боялись ответных мер. Возможно, некоторые из них таким образом испортили свою карьеру, но большинство уже достигло всего, к чему стремилось, и их было не остановить. Впрочем, эти насмешки были мягкими, особенно по сравнению с крайне вульгарными оскорблениями, ставшими традиционными для римской политики, и в них никогда не содержалась прямая критика Августа. Подобные шпильки во многом способствовали поддержанию видимости республиканского правления, за которой Август скрывал свою истинную власть и притворялся, будто он лишь самый выдающийся из сенаторов – и не более. Его законы принимались без каких-либо затруднений, а вот проведение их в жизнь представляло отдельную проблему, причем сопротивление новым правилам не имело ничего общего с формальной оппозицией его правлению. Некоторые обручались с детьми, приобретая таким образом все выгоды от брака, и при этом не испытывая неудобств, связанных с настоящим брачным контрактом на долгие годы. Тогда Август изменил законодательство, так что теперь заключать помолвку можно было лишь в том случае, если брак состоится в течение двух лет после нее (Dio Cass. LIV. 16. 7).

Усилия, прилагавшиеся им для того, чтобы заставить законы работать, создавали множество неудобств, поскольку его временные полномочия надзирателя за общественной моралью обязывали его разбирать и частные дела. Одного мужчину обвиняли в том, что он женился на женщине, с которой ранее состоял в прелюбодейной связи, и этот случай весьма напоминал ухаживание самого Августа за Ливией. Истец выдвинул против подсудимого многочисленные обвинения, в том числе личного плана, и было ясно, что он глубоко на него обижен. В итоге Август отклонил иск, туманно объявив, что они должны забыть свои былые ссоры. В начале 17 г. до н. э. принцепс был зрелым сорокапятилетним мужчиной, в меньшей степени склонным к вспышкам гнева и таким высказываниям, какие он иногда позволял себе в юности. Он знал, как себя вести, если сенаторы иронически его расспрашивали или перебивали, когда он произносил речь, и даже будучи поставленным в неловкое положение, он выходил из него с минимальными потерями благодаря своему чувству юмора.[520]

Его любезность смягчала установленный им жесткий контроль, и стальная рука бывшего триумвира лишь изредка давала о себе знать. Однажды Август обедал с всадником по имени Ведий Поллион, который был известен своим богатством, любовью к роскоши и жестокостью. Кроме того, он был старым другом принцепса – вероятно, одним из тех богатых покровителей, которые поддержали молодого Цезаря, когда в 44 г. до н. э. он начал заниматься политикой. Как и у многих людей поколения Цицерона, у Поллиона были большие пруды с декоративными рыбками, но в одном из них плавали плотоядные мурены, которым он скармливал своих рабов, если они чем-то не угодили ему. И вот, во время еды один из рабов случайно разбил дорогой кубок, и хозяин тотчас приказал бросить провинившегося рыбам. Однако Август отдал иной приказ: он велел принести остальные кубки из этого сервиза и стал разбивать их один за другим прямо на глазах у хозяина, пока тот, наконец, не приказал отпустить раба. Эту историю обычно приводят, чтобы показать отрицательное отношение принцепса к жестокости сенаторов, и сам он, очевидно, считал так же. В уверенности, с которой он бил кубки, зная, что хозяин ничего не сможет с этим поделать, есть что-то пугающее. Позднее, когда Поллион умер и завещал свою роскошную виллу Августу, принцепс приказал ее снести, дабы ничто не напоминало о ее бывшем хозяине. Разумеется, теперь это была его собственность, и он мог делать с ней все, что захочет, однако намеренное уничтожение чьей-либо памяти – даже если для этого были все основания – свидетельствовало об абсолютном господстве Цезаря Августа.[521]

Не было силы, способной ему противостоять, и все это понимали. Критиковать принцепса не запрещалось, однако критика была весьма умеренной, из чего следует, что он внушал согражданам страх и уважение. Ведь раньше римляне никак не сдерживали себя, высказывая свое мнение даже о самых выдающихся людях в государстве, поэтому более жесткая критика теперь содержалась в анонимных памфлетах, которые оставляли в общественных местах, включая курию. Защищаясь в сенате от этих нападок, Август объявил, что их авторы будут найдены и привлечены к ответственности. Впрочем, иногда самые грубые оскорбления были адресованы другим сенаторам, не связанным с ним или его режимом, и тогда это были просто проявления давней вражды. Как и в любую эпоху, лишь немногие интересовались большой политикой и готовы были посвящать ей время. В это время Август вернул из изгнания актера Пилада, который был наказан за то, что слишком сильное соперничество между его поклонниками и почитателями другого актера – Батилла – вылилось в беспорядки. Пилад унизил одного из «крикунов», показав на него пальцем, и толпа начала поносить этого человека. Батилл же был любимцем и по совместительству возлюбленным Мецената, и тот его защищал. Теперь же его соперник вернулся, и оба актера снова стали популярны. А когда Август упрекнул Пилада за прошлые беспорядки, тот клятвенно заверил его, что только в его интересах, чтобы люди посвящали свободное время театру и бурно восторгались знаменитыми, пусть даже скандально знаменитыми актерами.[522]

Столетний цикл

Когда в 17 г. до н. э. Август усыновил новорожденного Луция и его брата Гая, то действовал с расчетом на долгосрочную перспективу. Несмотря на воспевание мира после десятилетий междоусобиц, на разговоры о физическом и духовном обновлении, а также на глубокий интерес к традициям и деяниям предков, режим был в гораздо большей степени ориентирован на будущее, нежели на прошлое. За уже достигнутыми в правление Августа успехами ожидались новые, еще более великие деяния. К этому римлян должно было подготовить установление надлежащих отношений с богами, которые на протяжении веков заботились о развитии города и о том, чтобы граждане вели себя так, как подобает римлянам, однако это не было возвратом к прошлому. Речь шла о том, чтобы двигаться в верном направлении.