– Извольте выкушать, гостейка дорогой…

Говорить речей тут не пристало – Столыпин с поклоном принял гостевую рюмицу, отломил бочок от пшеничной ковриги. Единственно, после повторного поклона сказал:

– Мир дому вашему… мир вашей славной Барде!

Конечно, задело собственный слух это неуместное для поздравлений словцо. Но для местных оно было привычным, как Елагин остров или Марьина Роща. Когда прошел недолгий церемониал, Столыпин и курганского попутчика заметил. Гаврила Александрович, студиоз недоучившийся, в первый ряд не выпячивался – знал свое место, лишь издали широко улыбался. Наряд его был явно рабочий, при потертой робе, фартуке и стружке в кудрявых волосах. Здешний староста заметил взаимные поклоны, кажется, что-то понял и распевно объяснил:

– Пополнение наше. Торопятся избы до снега поставить. Наши помогают, но первый топор все-таки хозяину.

Как ни кружили вокруг него люди, Столыпин нашел минутку, чтобы подойти к студенту.

– Ну, Гаврила Александрович, рассказывай-показывай…

– Исполню, Петр Аркадьевич, только избы наши…

Не отстававший здешний староста успокоил старосту приезжего:

– Не сумлевайся, Гаврила Александрович. Наши люди подменят тебя. Такого гостя в един век сюда заносит. Я не очень образован, ваше высокоблагородие, инженер лучше расскажет. Дай ему Бог здоровья!

Столыпина опять удивило – а он уже не переставал удивляться – уважение к студенту, которому с его легкой руки было разрешено «из России» ехать в Сибирь. Но, собственно, он, премьер-министр и главный пахарь нынешней крестьянской борозды, – он что ищет здесь, в какой-то Богом забытой Старой Барде?..

Искал он ответа на вопрос: а нужна ли вся эта разрывающая душу земельная реформа?!

Он сам себе определил время только до вечера. Да и Недреманное око… Полковник совсем не шутя еще в Бийске сказал:

– Петр Аркадьевич, если бы я не уважал вас… и, простите, не любил… то прямо здесь написал бы прошение об отставке и отправился от греха подальше прямо в третьем классе. Как можно?! В такой глуши, по сути, без охраны?..

– Вы моя охрана, – обнял он полковника. – Ну, успокойтесь.

Полковник успокоился, Кривошеин после сельского застолья уже плохо соображал, что они делают в этой самой Барде, а Столыпин продолжал беседовать с двумя старостами – переселенческим и здешним. Последний, несмотря на весь свой крестьянский вид, прозывался слишком уж по-городскому: Модест Аскольдович Анкудинов. При расспросе никого у него из горожан, тем более из дворян в роду не бывало. А так вышло: Модест да еще и Аскольдович!

Вот жизнь: живет человек почти что на краю света, а всем доволен-довольнешенек. С чего бы это?..

– А что, Модест Аскольдович, не тянет вас в Россию?

Староста посмотрел с недоумением:

– А здеся не Россия, что ль?

Ответ ложился на мысли Столыпина о великой и неделимой России. Он ждал возражений, ему слышался даже некий подвох.

– Да хоть съездили бы. Теперь не на лошадях – железная дорога уже к океану пробивается. Одно удовольствие!

– Если удовольствие не найдешь на своем пятачке земли, так и за моря-окияны ходить нечего. И там не приживешься.

– Но ведь предки ваши, казаки, вроде владимирцы?

Из-под Суздаля. Сам не бывал, не знаю.

– Неужели забыли родину?

– Так родина моя, мил-человек, здесь. Чего ее забывать?

Что возразишь?

– Новые переселенцы – они-то здесь что ищут?

– А то не знаете, ваше высокоблагородие! Земли ищут. Ее пока хватает.

– Уживетесь с новыми-то?

– Это как себя поведут. Плохо, так выгоним.

– Но они ж по указу сюда приехали!.. Земли здесь принадлежат царской вотчине.

– У нас указ свой, ваше степенство. Казацкий. Царю не мешаем, ничего не просим. А если и будем просить что у царя-батюшки, так одного: чтоб не засоряли нашу землю ссыльными побродяжками.

Переселенческий староста в разговор не встревал. Столыпин обернулся к нему:

– Слышали? На ус мотаете?

– Мотаем, Петр Аркадьевич. Правильно говорит Модест Аскольдович. Как иначе?

– Но я насмотрелся в своей жизни на вражду к разным поселенцам-переселенцам… Хотя бы в Западном крае. До сих пор не срастутся с поляками и литовцами. Наособь наши живут.

– Извините за подсказку, Петр Аркадьевич: здесь не литвины и не поляки.

Здешний староста вспомнил что-то свое, наболевшее:

– Они и здесь не прижились. Почем зря бунтовщиков-поляков в Сибирь загоняли. Вера у них сволочная.

– Да ведь тоже христиане?

– Нет, полонцы.

Столыпин понял, что продолжать разговор не стоит. Да и староста сообразил – слишком уж настырно возражает чиновному человеку. Даже обрадовался, когда заявился один из переселенцев. Поклонился Столыпину, а спросил у здешнего старосты:

– Модест Окольдович, сомнение у наших людей. На ваш суд выносят.

Не заметив некоторого опрощения отчества, староста благодушно развел руками:

– Видите? Эти приживутся. Уж извиняйте, ваше степенство. Гаврила, что надо, расскажет-покажет.

Когда ушли, Гаврила чуть-чуть извинился:

– По имени-отчеству называть стесняется, а выше чина, чем «ваше степенство», у них нет. От купцов идет. Купцы иногда сюда заглядывают. Масло, рыбу скупают. Так что…

– Так что не извиняйтесь, Гаврила Александрович.

– Пока они там решают, где новый посад рубить, не хотите ли взглянуть, Петр Аркадьевич, на здешние чудачества?..

– Как не хотеть? За тем и приехал. Показывайте…

Столыпин не планировал кочевать в какой-то Старой Барде – просто любопытство привело, – мол, вечером и вернемся к железной дороге, но задержался не только на ночь, но и до следующего вечера. Благо что был народный дом, а при нем довольно сносная гостиничка о трех чистых комнатах. Авось, тараканы не заедят.

С того и началось, хотя Кривошеин, устав от здешних разносолов да от тяжести в желудке, покрякивал, а Недреманное око единственному полицейскому спать не давал всю ночь. Все-таки глухая тайга, хотя при электричестве и даже телефоне, который худо-бедно до уездного Бийска доставал. Столыпин сам его опробовал, успокоив уездное переполошенное начальство да и своих охранников; они просто не знали, скакать ли следом за пропавшим премьером или за каза́чками местными ухлестывать. Столыпин дал шутливое распоряжение: лошадей зря не гонять, а насчет казачек… главное, чтоб драк с мужиками не было.

Таким народным домом не всякий уездный город и в Центральной России мог похвастаться. Не то что в казалось бы Богом забытой Старой Барде. Правда, Столыпин помнил свой народный дом в Колноберже. Но сколько там сил и нервов было потрачено! Строилось-то все-таки на деньги помещиков, прежде всего самого хозяина Колноберже. Но, право, здешний дом не уступал, кое в чем даже превосходил. Зал для собраний и танцев, небольшая библиотека, гостиничка – все это было и в Колноберже. Но ведь больше десяти лет прошло. Здесь наряду со всем этим появился… и синематограф, да, да. После ужина, когда погасили свет – опять же электрический! – новоявленный инженер Гаврила включил аппарат стрекочущего синематографа – шумные сороки-воровки загалдели. Это чудо только недавно купили в Новониколаевске, но не успели опробовать – некому было заняться. Бросив свои вечерние занятия, все расселись по струганым лавкам. Столыпин с улыбкой отметил и три знакомых вагонных креслица, поставленные наособь, перед первым рядом. Но он усадил туда пожилых женщин, а сам пристроился на лавке. Все молчали и напряженно ожидали невиданного чуда, за которое были заплачены немалые артельные денежки. И вот теперь все, и стар и млад, с детским удивлением и ужасом смотрели, как прямо на них мчался паровоз… Дети кричали, старики крестились. Но паровоз промчался сквозь темный зал, не причинив никому вреда.