Осинский, как и Бухарин, в молодости женился на товарище по оружию. В 1912 году его жена Екатерина Смирнова родила сына Вадима (Диму). В конце 1916 года он познакомился с Анной Шатерниковой. Она была сестрой милосердия, страстной большевичкой, начинающим теоретиком марксизма и, в глазах Осинского, «молодой, высокой, умной и красивой». Они гуляли по Ялте и читали «Викторию» на берегу моря. Он уехал на фронт и в канун Февральской революции написал письмо о «ненасытной утопии». Она вступила в партию; он провел большую часть 1917 года в Москве, агитируя за вооруженное восстание. В середине октября он уехал в Харьков – отчасти в знак протеста против медлительности старой гвардии, отчасти в надежде воссоединиться с Анной, которая недавно туда переехала. После революции Осинский прибыл в Петроград, чтобы возглавить экономику переходного периода (в качестве управляющего Центробанком и первого председателя ВСНХ). Проиграв борьбу за левый коммунизм, он ушел в отставку и, после нескольких назначений в провинции, стал наркомом земледелия и главным сторонником «мер репрессии» и принудительного труда на селе. Любовь приготовилась раскрыть без стыда всю свою нежную глубину, и в сентябре 1920 года он рассказал жене об Анне, а Анне о реакции жены.

Валериан Осинский с женой Екатериной. Предоставлено Еленой Симаковой

Екатерина устроилась шифровальщицей в советском полпредстве в Финляндии. Анна переехала в кремлевскую квартиру Осинского, но счастлива не была, потому что, как она рассказывала позднее, «там все пахло другой женщиной». Он тоже не был счастлив. Однажды Анна пришла домой и нашла записку, в которой он сообщал, что уехал к семье в Финляндию. Его назначили полпредом в Швеции; у них с Екатериной родился второй сын, умерший в младенчестве, и, в 1923 году, третий, которого назвали в честь отца, но называли Валей. Два года спустя у них родилась дочь Светлана. (Бухарин и Эсфирь Гурвич начали моду.)[578]

В 1925 году Осинские вернулись в Москву и снова поселились в Кремле. Поначалу они жили рядом со Свердловыми (Светлана помнила Клавдию Тимофеевну как «молчаливую, равнодушную, сухую и бесцветную»), но вскоре переехали в двухэтажную девятикомнатную квартиру, откуда были видны белка и лиса, которых Бухарин держал в клетках на подоконнике. Осинский стал директором Центрального статистического управления, но считал себя прежде всего ученым. «Папа работает, и ему нельзя мешать – вот главное, что мы, дети, знали о нем», – писала его дочь Светлана.

Светлана помнила его «высоким, стройным, в пенсне с золотой дужкой, всегда подтянутым и чисто выбритым, любившим светлые костюмы». Домработница звала его «хозяин» или «сам».

После того как Бухарин изгнал из партии их общего друга Владимира Смирнова, Осинский стал еще более замкнутым. По воспоминаниям Светланы, он «почти не общался со своим братом и с сестрами, долгие годы был в ссоре со своей матерью и даже не пришел на ее похороны. Все это не исключало, впрочем, всяческой помощи, которую он всем им оказывал». Он любил играть на пианино Бетховена и Шопена и часто читал детям вслух. После ареста Владимира Смирнова в 1927 году они с Екатериной усыновили его четырехлетнего сына Рема. В письме о своей реакции на «Викторию» Осинский писал Шатерниковой: «У меня по наследству от отца недостаток – чувствительность. Я не умею плакать, но в трогательных местах у меня схватывает горло – даже когда я читаю сам, один»[579].

Анна вышла замуж и родила сына Всемира. Из-за врожденного заболевания он быстро вырос до огромных размеров и рано умер. В конце 1920-х Шатерникова и Осинский случайно встретились на официальном приеме. Она упала в обморок, попала в больницу и по дороге потеряла партийный билет. Для восстановления в партии нужны были повторные рекомендации. Одним из ее поручителей был Осинский. Они снова встретились и возобновили отношения. Он часто писал ей – о работе, детях, книгах и чувствах, о тайных встречах и общей вере. Он называл ее «дорогой Аннушкой», «милым товарищем» и «кариатидой» и уверял ее, что социализм – а с ним глубокая нежность и милосердие любви без стыда – «повсюду куда ближе, чем мы можем воображать, и мы его увидим столь же неожиданно рано, как он возник в России». Любой день и любое письмо могли стать последними[580].

* * *

Но что, если сила любви и сила революционного энтузиазма противоречат друг другу? Как быть, если ячейку коммунистической партии разрывают сомнения и расколы? Могут ли различия во взглядах погубить любовь? И может ли гибель любви породить различия во взглядах?