– Вот правда! – воскликнул Тишкин, который все это слушал. – Это про нас… Вот ты, ты зачем сюда приходишь? – обратился он к Кате. – Ты ведь приходишь, потому что нас жалеешь… Ведь правда?

– Могу и не приходить, – ответила Катя.

– А ты не злись, – сказал Тишкин и признался, что когда увидел книжищу, у него только и была мысль: сколько тут бумаги для раскурки… А тут, оказывается, вон что про нас написано…

– Так мне приходить или не приходить? – спросила Катя.

– Приходи уж. Завтра. Только смотри, урки чего-то бродят, – предупредил он.

– А мне-то что? – сказала Катя. – Я не к ним, я к вам прихожу.

Я сразу заметил, что Тишкин, приглашая Катю, как бы уравнял себя со мной. Хотя ясно было, что приходит она ко мне, а не к нему. Но зато не будет ее гнать, решил я.

– «Дудукин. Я изложу вам краткую биографию его, как он мне сам передавал… Ни отца, ни матери он не помнит и не знает, рос и воспитывался он где-то далеко, чуть не на границах Сибири, в доме каких-то бездетных, но достаточных супругов из мира чиновников… Чиновник умер, а вдова его вышла замуж за отставного землемера, пошло бесконечное пьянство, ссоры и драки, в которых прежде всего доставалось ему. Его прогнали в кухню и кормили вместе с прислугой; часто по ночам его выталкивали из дому, и ему приходилось ночевать под открытым небом. А иногда от брани и побоев он и сам уходил и пропадал по неделе, проживал кой-где с поденщиками, нищими и всякими бродягами, и с этого времени, кроме позорной брани, он уж никаких других слов не слыхал от людей. В такой жизни он озлобился и одичал до того, что стал кусаться, как зверь…»

– Хватит! – вдруг оборвал чтение Тишкин.

– Что? – не поняла Катя. – Мне не читать? Но ты же сам просил…

– Просил. А теперь не хочу.

– Ладно, – согласилась Катя. И, приблизившись к дверям, спросила уже меня: – Саш, а тебе тоже не понравилось?

– Не знаю, – сказал я.

Уж больно там все по правде было. Но мы ведь это знали и без книжки. Как пьянствовали вокруг, как материли и гнали нас отовсюду, как мы тоже с нищими и бродягами ночевали. Мы и впрямь были как звери. И по-звериному жили. Даже сейчас, когда слушали Катю… Господи, зачем ей это знать? Для нее все равно эта книжка – только школьная программа!

– Ты вот что, – грубо сказал Тишкин. – Кончай сюда ходить!.. И книжек этих не носи…

Я услышал, как Катя зашуршала бумагой, вырывая страницу, потом сказала:

– Вот. Передай Саше, ладно?

– Ладно, передам, – согласился Тишкин.

Я подождал и окликнул Тишкина:

– Эй, она что, ушла?

– Ушла, – ответил он. – И опять эти… ну слезы…

– Листок мне отдай, который вырвала.

– Зачем? – спросил он каким-то чужим, неприятным голосом. – Все равно это никому не надо.

– Мне надо, – настаивал я.

– А чего тебе там? – вдруг взвился он. – Зачем?! Знала бы она, как нас били и гнали…

– А она-то причем? Она из книжки читала…

– Вот и не надо! Не надо! – крикнул он.

Вообще-то я был с ним согласен, что не надо больше читать. Но листочек я выпросил. Было уже темно. Как ни пытался я разобрать буквы, не получалось. Пришлось терпеть до утра.

Катя в этот день не пришла. Но вместо нее была та самая страничка, вырванная из книги. Текст я помню до сих пор:

«Кручинина. Я опытнее вас и больше жила на свете; я знаю, что в людях есть много благородства, много любви, самоотвержения, особенно в женщинах.

Незнамов. Будто?»

Кручинина говорит о сестрах милосердия. И потом:

«– Да и не одни сестры милосердия, есть много женщин, которые поставили целью своей жизни – помогать сиротам, больным, не имеющим возможности трудиться, и вообще таким, которые страдают не по своей вине… Да нет, этого мало… Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям…

Незнамов. Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.

Кручинина. Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?»

Мы, и правда, безнадежно испорчены, и нас некому любить. Но ведь передала же она листочек с этими словами – значит, хотела сказать о своей любви. Я всю ночь не мог заснуть. Я верил, что она придет и я успею ей что-нибудь ответить. Ну хотя бы попросить прощения за наше с Тишкиным свинство. Тем более что скоро я уже ничего не смогу сказать.

И когда я заслышал издалека ее голосок, у меня даже сердце дрогнуло. Я вскочил со своей пыльной лежанки и солому с себя отряхнул, хотя знал, что она меня все равно не сможет увидеть.

Но это была не Катя – ее мама. Просто голоса были похожи. Сперва она разговаривала с моим стражем, о чем – я не мог разобрать. Но понял, что она сильно взволнована. А потом она приблизилась к сараю и спросила:

– Саша, ты меня слышишь? Ты случайно не знаешь, где Катя?

– Сегодня ее здесь не было.

– А вчера?

– Вчера тоже.

– Она была позавчера, – влез в разговор Тишкин. – А больше мы ее не видели.

– Но она вчера направлялась к вам! Она еще захватила лепешки картофельные, я напекла, и книжку…

– Нет, ее не было, – повторил я. И уж совсем по-глупому добавил: – Может, у подруги… зашла и задержалась…

– Мы уже всех опросили… И в милиции были, – пробормотала мама.

Больше она ничего не спрашивала – опять побежала искать дочь. Если бы можно было, я бы тут же рванулся за ней, потому что с самых первых ее слов понял, что в нашей жизни, ее и моей, произошло непоправимое. Нет, не понял, почувствовал кожей. Хотя и не верил, что именно с ней, с Катей, может что-то случиться. Ни бежать, ни помогать искать я не мог, но и сидеть просто так я не мог тоже.

– Тишкин, – позвал я, – ты правда ничего не знаешь?

– Ничего, – сказал торопливо Тишкин. Мне его голос очень не понравился.

– Точно?

– А что я должен знать? – раздраженно ответил он.

– Но как ты думаешь… с ней могли что-нибудь?.. – Дальше я побоялся говорить. Словно это могло повредить Кате.

– Не знаю я ничего, – повторил неприятным голосом Тишкин. – Я уж какой день здесь торчу.

– Значит, могли, да? Они?

– Кто они?

– Ты знаешь кто… Урки!

– Я их не видел.

– А Главный?

– Главный завтра будет.