— Не будем завидовать ему.

— Стоит ли.

— Следователи продолжают работать с ним. Может быть, не столь интенсивно, как хотелось бы.

— И при этом лишь вскользь интересуются человеком, сумевшим вовремя ускользнуть с Бендлерштрассе. Неким неприметным вице-консулом генерального консульства Германии в Цюрихе — заметьте, в Цюрихе! — Хансом Берндом Гизевиусом.

— Ваш личный враг? — рискованно пошутил Скорцени.

Но рейхсминистр давно знал цену его шуточкам и серьезно озадачил шефа диверсионной службы СД, прямо признав:

— Давний, как этот мир. Но я не стал бы даже имя его упоминать, если бы не подозревал, что 20 июля он вовсе не случайно оказался на Бендлерштрассе. Не тот это человек, который может терять время, любуясь красотами Швейцарии и швейцарок.

— Словом, Фрайслеру нужны свежие головы?

— Не сказал бы. Нужна одна свежая голова, которая разобралась бы в связях заговорщиков с Западом, и Фрайслер здесь ни при чем. Терпеть его не могу. Тут другое: кто знает, вдруг эти каналы еще пригодятся нам. Когда станет ясно, что воевать на два фронта уже бессмысленно и кто-то из двоих врагов неминуемо должен становиться союзником.

— Беку и Ольбрихту это-то как раз было ясно как божий день, — не без умысла намекнул Скорцени. — Иначе они не стали бы впутываться в авантюру.

— Их впутали, штурмбаннфюрер. Можете в этом не сомневаться.

— Что тоже не делает чести боевым генералам. Слабоволие, дьявол меня расстреляй. У вас есть какие-то не известные следователям свидетельства Бека, Ольбрихта, Штауффенберга?

— Мертвых допрашивать трудновато.

— Молчат, любимцы смерти, молчат, — с прискорбной миной на лице признал Скорцени. Черствость «первого диверсанта рейха» была настолько общеизвестной, что становилась притчей во язы-цех.

— Но ведь Фромм-то все еще жив.

Теперь уже Скорцени сам отыскал глазами Мюллера, словно тотчас же, с его слов хотел удостовериться, что действительно все еще жив.

Руководитель гестапо о чем-то почти нежно ворковал с генералом Хауссером. Это о чем же нужно было говорить, чтобы «старый солдат» время от времени взрывался негромким, но все же совершенно не приличествующим ситуации и величию Рыцарского зала хохотом? Однако на него пытались не обращать внимания: что возьмешь с фронтовика, значительную часть своей жизни проведшего в казармах, на полигонах и в штабных блиндажах?

— Хотите встретиться с Фроммом? — прямо спросил штурмбаннфюрер. — Нужна моя помощь?

— Даже если бы мне позволили повидаться с бывшим генералом, встреча эта не имела бы смысла. Мечтая о помиловании, он не стал бы отвечать на мои вопросы, а те ответы, которыми удостоил бы, не представляли бы для вас никакого интереса*

— Для меня?

Вместо ответа рейхсминистр укоризненно вскинул брови.

— Куда важнее вопрос: почему встречаться должен я?

— Следовательно, я? — вежливо усомнился штурмбаннфюрер.

Теперь уже Мюллер с нескрываемым любопытством посматривал на Скорцени и Розенберга. Он прекрасно помнил, что и в прошлый раз эти двое «заговорщиков» таились у того же окна. Но главное — и Скорцени понял это — обер-гестаповец почувствовал, интуитивно учуял, что речь идет о нем, уловил на себе взгляд диверсионного гения.

— Но, согласитесь, это выглядело бы куда естественнее.

— Уже согласен, дьявол меня расстреляй.

— И вообще, почему вы делаете вид, что канал, который Черчилль и американцы использовали, сотворяя бунт против фюрера, нужен только мне, а не вам? Независимо от того, как мы станем оправдывать друг перед другом его поиски — то ли желанием искоренить притаившихся врагов, то ли стремлением докопаться до истины, которая поможет нам больше, чем способен помочь Господь, да простят меня его апостолы.

— Значит, Гизевиус... — задумчиво повторил Скорцени, демонстративно уходя от ответа на слишком уж некорректный вопрос.

— Довольно легко запоминается.

— Вы уверены, что в тот день он действительно находился на Бейдлерштрассе?

— Господи, да вы не могли не знать об этом.

— Я хватал их там десятками. Мне некогда было разбираться с гизевиусами и прочими.

— Понимаю, — помрачнел Розенберг. — Но он был там почти до вашего прибытия. Если бы вице-консул попался в руки следствия, Геббельсу на десять лет хватило бы пропагандистского пороха в его все более холостой пальбе по Лондону и Нью-Йорку.

— Что же вы молчали?

— Я и сейчас молчу. Но Фрайслер может подтвердить, что имя Гизевиуса упоминается чуть ли не во всех показаниях подсудимых и свидетелей. Хотя я уверен, что свидетелей в тот день на Бендлерш-трассе не было — только подсудимые.

— Фрайслер очень бы даже растрогался, узнав о такой поддержке.

— Знает. Иное дело, что те, кто называет Гизевиуса, весьма смутно представляют себе, какую роль он играл в подготовке заговора.

И что делал в тот день в штабе Фромма этот штатский. Хотите, помогу ознакомиться с судебными делами некоторых заговорщиков? А то у меня создается впечатление, что вы совершенно не интересуетесь ходом судебной части операции «Гроза»[62].

— Мне это ни к чему, — деликатно огрызнулся Скорцени. — Я диверсант, а не офицер тайной полиции. А что касается документов, то в любом случае имею право знакомиться с ними. Было бы время и желание.

— Так изыщите же их — время и желание!

— Вижу, этот Гизевиус всерьез въелся вам в печенки.

Но Розенберг понял, что это всего лишь словесная вуаль, которой обер-диверсант желал прикрыться, маскируя все разгоравшееся любопытство.

— Опять философские споры о бренности мира сего?! — неожиданно направился к ним Мюллер, беспардонно предав «старого солдата» всепоглощающему пламени хохота. — Широкоскулое, по-крестьянски загорелое лицо его, с красноватыми шелушащимися щеками и утолщенным прыщеватым носом, хитровато заострилось, словно морда у гончей, внезапно почуявшей добычу. Он надвигался на Скорцени и Розенберга, широко расставив локти, как вышибала, решивший окончательно распрощаться с расшалившимися посетителями.

— Мы непримиримые полемисты, — признал Розенберг. — Как оказалось, мои теории совершенно не волнуют диверсионную душу Скорцени.

— Вы ведь должны знать, что никого ваши философские воззрения не интересуют так, как гестапо, — грубовато пошутил Мюллер. Но ведь рейхсминистр сам напросился. — Порой у меня создается впечатление, что, кроме гестапо, они вообще никого не интересуют. — Заложив руки за спину, обергруппенфюрер с садистской ухмылкой выдержал аристократически-поверженный взгляд бывшего архитектора, как выдерживают, не предаваясь гневу, брошенную прямо в лицо перчатку.