слабее этого длинного, сытого человека, который, как зверь, напал на него. Но со зверями старый ороч встречался в тайге не раз. Даже медведя-шатуна одолел однажды. Когда противник снова оказался наверху и, прижав Дунку к земле, решил покончить с ним, ороч изловчился, согнул ноги в коленях и сильно ударил его в живот. Бандит вскрикнул, закрыл глаза. Не дав ему опомниться, Дунка швырнул его в сторону, и тот стукнулся затылком о широкий пень.

Дунка вскочил, быстро отстегнул ремень и связал бандиту ноги у щиколоток.

— Ай-ай, зачем на старого человека напал, — начал его укорять Дунка. — Его тихо живи, никому зла не делай.

Вдруг он заметил, что на ветке кедра, с которого спрыгнул бандит, висит брензентовый вещевой мешок. Дунка снял его, развязал зубами тугой узел и вытряхнул на снег ходули: лапы медведя и копыта сохатого.

— Так вот какой его зверь есть! — вслух с удивлением подумал Дунка, впервые в жизни увидев так искусно сработанные ходули.

Живя вдали от людей, от всего большого мира, Дунка не понимал, зачем понадобилось человеку маскироваться под лесных зверей, протаптывать чужие следы и тем более нападать на одинокого мирного старика, который никому худого не делал.

Афанасий Дунка даже стал проникаться жалостью к человеку, который теперь лежит на снегу в беспамятстве. Но в то же время другой голос говорил орочу, что это чужой, нехороший человек, что пришел он сюда с недобрыми намерениями, иначе бы так хитро и зло не поступил.

«Что же теперь с ним будет?» — мучительно думал Афанасий Дунка.

Оставить в тайге — пропадет. Нести его к себе с шалаш — не хотел. Решил сложить в стороне из сосновых веток шалашик, перетащить туда человека — пускай лежит там, пока не придет в себя.

Дунка приступил к делу.

Когда через час шалашик был сложен и старик хотел развести в нем костер, в глубине тайги неожиданно послышался странный шум. Дунка снял ружье, спрятался за широкий ствол дерева и стал ждать. Вскоре из мерзлых зарослей выскочила овчарка и, принюхиваясь к снегу, повела за собой вооруженного человека в зеленой фуражке. Позади еще двое в таких же зеленых фуражках ехали верхом.

«За кем-то гонятся», — решил Дунка, не сразу догадавшись, что тот, которого преследуют военные люди, давно лежит около пня со связанными ногами. А когда эта мысль пришла ему в голову, Дунка с облегчением вздохнул, будто тяжесть свалилась с плеч.

Он смело вышел навстречу пограничникам. Тот, который держал на поводу овчарку, резко осадил ее, направив на ороча пистолет. Верховые тоже вскинули ружья.

Но Афанасий Дунка не испытывал страха и продолжал идти.

— Стой! Бросай оружие! Руки вверх! — закричал проводник служебной собаки и отпустил поводок.

Дунка не успел бросить ружье и поднять руки, как овчарка прыгнула ему на грудь и, словно поняв, кто такой Афанасий Дунка, тут же отпустила его и побежала к нарушителю границы.

Верховые, узнав старика, который давно живет в распадке у моря, спешились, подошли к нему.

— Здравствуйте, товарищ! — сказал один из них, протягивая руку.

— Сородэ! — растерянно пробормотал Дунка.

— Расскажите, как вы задержали его, — и взглядом показал на бандита, которого приводил в чувство проводник служебной собаки: натирал ему снегом уши, тыкал в нос флакончик с нашатырным спиртом.

Старик передал пограничнику ходули.

— Все ясно. Спасибо вам, товарищ! Как вы себя чувствуете?

— Ай-я кули! — ответил по-орочски Дунка.

Когда прибыли на заставу и капитан Скиба объявил старику благодарность за поимку диверсанта, Дунка, кажется, не понял, что говорил начальник. Просто догадывался, что доброе дело сделал, иначе бы так не хвалили его, незнакомого человека.

Ему и в голову не приходило, что пограничники давно знают о нем, что много раз видели его, когда он выходил в море рыбачить и когда отправлялся в дальний рейд со своей добычей. Знали, что в Тихой бухте в крохотном шалаше из корья добрый, честный человек живет, и поэтому ни разу не тревожили его. Правда, никто на заставе не знал, что заставило старика жить в одиночестве.

— Мне, однако, ходи можно? — спросил Дунка не очень уверенно.

— Нет, дорогой Афанасий Иванович, в таком виде мы вас не отпустим, — сказал начальник заставы.

Когда капитан вызвал старшину и приказал свести товарища Афанасия Ивановича Дунку в баню и одеть во все чистое, старику сделалось не по себе.

— Не надо, начальник, — взмолился он, — его в бане никогда не был.

Но старшина уже взял Дунку под руку и повел в жарко натопленную баню.

Не говоря лишних слов, снял с него черную, как сажа, изодранную одежду из рыбьих кож, поднял, как маленького, на руки и положил на полок. Плеснул на раскаленные камни воды из шайки, наддал пару и с ожесточением принялся хлестать Афанасия Ивановича полынным веником.

Дунка ворочался, кряхтел, отмахивался руками, наконец притих.

После бани его позвали в столовую. Дунка шел через широкий зеленый двор бодрый, как бы помолодевший, одетый во все новое — кирзовые сапоги, брюки, гимнастерку с белым подворотничком, и солдаты, весело улыбаясь ему, говорили: «С легким паром». Но Дунка никогда не слыхал таких слов и, не зная, что на них полагается ответить, только кивал головой.

В столовую пришел начальник заставы. Садясь рядом с Дункой, спросил:

— Ну как, понравилась баня?

— Наверно, — сказал старик утвердительно, и его скуластое с седенькой бородкой лицо оживилось.

Дежурный по столовой поставил перед Дункой котелок с борщом, тарелку с перловой кашей. Но старик подождал, пока принесут обед капитану, и только тогда принялся за еду. Ел он не спеша, со стариковской степенностью, оглаживая бородку тылом руки.

— Много лет живете в тихой бухте? — спросил капитан Скиба, чтобы вызвать Дунку на откровенный разговор.

— Наверно, много.

— И все время один?

— Да, капитан.

— Что же вас заставило уйти от родных? Или никого из них в живых не осталось?

— Не знаю…

— А в Уське-Орочской, где живут ваши люди, вам не приходилось бывать?

Дунка промолчал.

— Если хотите съездить в Уську, мы вас туда свезем.

— Не надо. — И, посмотрев на начальника из-под своих кустистых бровей, добавил: — Слушай, что его скажет…

И впервые за долгие годы Афанасий Иванович открыл свою душу. Всю свою жизнь, год за годом, поведал он капитану Скибе и удивлялся вниманию, с каким тот слушает его.

—