— А перетрухнул ты, Сенька, здорово.

— А ты на моем месте разве не перетрухнул бы? А?

— Вряд ли, — Абдулла махнул рукой и протянул тихо, почти неслышно: — Иди, Сенька, домой.

— Что, проверка кончилась?

— Кончилась. То, что мне нужно было, я узнал…

Вскоре Абдулла решительно доложил попу результаты:

— Пустой мужичок. К бегству Бембеева не причастен.

Отец Иона помял пальцами бороду, вздохнул жалостливо, будто в большой карточной игре спустил все козыри, и на него наползло нечто обиженное, почти слезное: а ведь сыграть-то надо было по-другому…

На щеках Абдуллы плотными каменными буграми заходили желваки, на гладком сизом темени выступили капли пота.

— Что нужно сделать, чтобы этого не случилось? — спросил он.

— Нет человека — нет никакой опасности. Все очень просто, Абдулла, — отец Иона поднес ко рту кулак, покашлял в него. — Формула эта работает безотказно.

— Понимаю, господин, — Абдулла наклонил голову. — А как быть со сбежавшим казаком? Что делать?

— Ничего. Думаю, что его уже нет в живых.

— Тогда почему не вернулись наши люди?

— Я же не Господь Бог, Абдулла, чтобы все знать, — в тихом голосе отца Ионы появились раздраженные нотки, — может быть, в засаду попали, может, их перекупили, может, произошло что-то еще… Не зна-ю.

Совершив очередную поездку в Суйдун, Чанышев пришел к выводу, что дела у Дутова совсем плохи. Во-первых, атаман совершенно пал духом — у него даже лицо сделалось серым от неприятностей, и изо рта здорово попахивало ханкой — Дутов начал пить. Во-вторых, когда Чанышев попросил не скрывать от него ничего, сообщить, что происходит на самом деле и чего им следует опасаться в Джаркенте, Дутов вяло махнул рукой:

— Дела, брат, обстоят неважно. Красные Врангеля прогнали — сумели-таки, с поляками замирились… — Дутов сжал пальцы правой руки в кулак, саданул им по ладони левой руки. — Все началось в Петрограде — Петроградом и закончится, — атаман вздохнул. — Похоже, не нам и не в Суйдуне решать судьбу России.

В-третьих, у Дутова совершенно не было денег, все его россказни о том, что ему регулярно присылают помощь, деньги, товары Англия, Франция и другие страны, вплоть до Афганистана, — блеф. Чанышев попросил атамана выделить немного средств на организационные расходы, в ответ Дутов лишь красноречиво развел руки и неожиданно перешел на «ты»:

— Потерпи, брат. Работай пока без денег. И жди, жди, жди. Терпи. Победа над большевиками недалеко. И тогда я не забуду верных слуг России, не бросивших меня в трудную минуту, — атаман покровительственно похлопал Чанышева по плечу.

— Тогда хотя бы несколько автоматических винтовок, — попросил Чанышев.

— И тут вынужден тебе отказать, дорогой князь, — вздохнув, сказал Дутов. — Как только китайцы дадут их мне, тут же получишь десять штук… Нет, для начала пять, а потом получишь еще.

Багич, на которого очень рассчитывал Дутов, запутался в делах своих собственных, в распрях и склоках, и не только не явился в Суйдун, под начало атамана, но даже перестал отвечать на его письма.

То, что прошлое уходит безвозвратно, неожиданно подтвердили менялы в Кульдже. Этот старый китайский город всегда считался бойким, торговым, в нем можно было купить все, от чисто вымытого индийского слона до суконного мундира императора Павла Первого, от живого эфиопа до дубового сундука капитана Кидда, не говоря уже о сугубо китайских товарах. Деньги тут обычно меняли всякие, даже каменные, которыми в прошлом пользовались неотесанные папуасы Тихого океана и африканские людоеды. Русские «катеньки» и «лебеди» в Кульдже были популяры и всегда ценились высоко. А тут нет — коса налетела на дубовый пень: Чанышев попробовал обменять насколько «катенек» на замызганные юани, так менялы презрительно отводили от него свои носы:

— А ничего другого, бачка, ты предложить не можешь?

— Что другое-то? — озадаченно спрашивал Чанышев.

— Ну-у… Американские доллары, например. Или мексиканские.

Ни американских, ни мексиканских долларов у Чанышева не было. В конце концов он обменял «катеньки» по самому низкому курсу, который когда-либо действовал в Суйдуне.

— Ну, бачата, вы и даете! — удрученно качал Чанышев головой. — Клиентов обдираете как липки.

— Звини, бачка, — меняла изогнулся перед ним вопросительным знаком, — не я в этом виноват, — китаец вторично изогнулся. — Я тебе дал самую высокую цену за русские деньги. Посмотри, сколько здесь народа, — меняла обвел рукой волнующийся базар, — но ни один из этих людей не даст тебе столько за твои отжившие свое картинки, сколько дал я. Понял, господин?

— Понял, — ответил Чанышев и, не попрощавшись, покинул менялу.

Когда он выходил с рынка, то увидел отца Иону, стоявшего у ворот, в новой рясе, с нарядным крестом, поблескивавшем на яркой, хорошо начищенной цепи. За спиной у отца Ионы стоял крутоплечий татарин с мощной шеей и наголо обритой сизой головой.

— Товарищ Чанышев! — ласковым вкрадчивым голосом позвал отец Иона.

Чанышев от этого голоса едва не вздрогнул.

— Типун вам на язык, святой отец, — проговорил он, встреча с Ионой была совсем не кстати, хотя Чанышев собирался встретиться с ним обязательно, более того — передать подарок, задобрить: слишком уж опасные токи исходили от этого внешне мягкого, очень ласкового человека. — Какой я вам товарищ!

— Извини, извини, Касымхан, — отец Иона в примиряющем движении поднял ладонь. — Мне бы переговорить с тобою надо…

— Нет ничего проще. Я как раз привез вам из Советской России подарок.

— Интересно, интересно… В таком разе я жду у себя ровно через час. Устраивает, Касымхан?..

Чанышев привез отцу Ионе две бутылки довоенной смирновской водки, украшенной нарядными, сплошь в выставочных медалях этикетками. Завернутые в белесую хрустящую бумагу бутылки протянул Ионе:

— Редкая штука по нынешним временам.

Отец Иона сдернул с одной из бутылок бумагу и восхищенно всплеснул руками:

— Бог мой, действительно редкая штука! Произведено на заводах Петра Арсентьевича Смирнова… Лично! — он не удержался, чмокнул бутылку в прохладный стеклянный бок. — «Столовое вино номер двадцать один». До сих пор не пойму, почему Петр Арсентьевич назвал водку «столовым вином»?

— Наверное, имел в виду, что вино это подается к столу…

— Тогда почему номер двадцать один?

— У этого вина были разные номера — и двадцать, и сорок.

— Чем же они отличались друг от друга, позвольте спросить?

— Крепостью, жесткостью, горькостью. Но только двадцать первый номер оказался любимым у русских людей, — в самый раз…

— Манифик, как говорят французы, — отец Иона сложил два пальца колечком, показал Чанышеву.