Франк постепенно освоился и отвечал всё увереннее – громким, сильным голосом. Мне представилось, как он выступал с иной трибуны. Зайдль поинтересовался деятельностью Франка в Польше после того, как Гитлер направил его туда.

– Я несу определенную ответственность, – ответил Франк.

– Чувствуете ли вы себя виновным в совершении… преступлений против человечества?

– Это предстоит решить трибуналу.

Франк пояснил, что за пять месяцев процесса он узнал многое, о чем прежде был недостаточно осведомлен. Вероятно, он подразумевал показания Хёсса. Теперь же он «полностью постиг» совершавшиеся ужасные злодеяния.

– Меня преследует тяжкое чувство вины{537}.

Это прозвучало как частичное признание – и как предостережение Зайдлю. Так восприняли его слова другие подсудимые, так восприняли их и все, присутствовавшие в зале.

– Вы организовали еврейские гетто?

– Да.

– Вы ввели опознавательные знаки для евреев?

– Да.

– Вы использовали принудительный труд на территории генерал-губернаторства?

– Да.

– Вам было известно о ситуации в Треблинке, Аушвице и других концлагерях?

Это был опасный вопрос. Франк слышал свидетельские показания Райзмана и допрос Хёсса, весь этот ужас. И он выбрал уклончивый ответ:

– Аушвиц не входил в юрисдикцию генерал-губернаторства.

Строго говоря, это была правда, хотя Аушвиц находился так близко к Кракову, где была резиденция Франка, что он мог буквально ощущать вонь печей.

– Я никогда не бывал ни в Майданеке, ни в Треблинке, ни в Аушвице.

Не было возможности проверить это высказывание. Но внимательное судейское ухо должно было уловить короткую заминку – и заметить, что подсудимый не ответил на поставленный вопрос.

– Вы когда-либо участвовали в уничтожении евреев?

Франк задумался, вид у него сделался недоумевающий. Наконец он выдал тщательно продуманный ответ:

– Я скажу «да», и вот почему: после пяти месяцев суда, особенно после того, как я слышал показания свидетеля Хёсса, мне совесть не позволит возложить ответственность только на этих подчиненных людей.

Его признание вызвало у подсудимых некоторое волнение, которое Франк, очевидно, заметил. Он уточнил: сам он не был организатором лагерей смерти и никак не способствовал их созданию. Тем не менее Гитлер оставил своему народу ужасную ответственность, и эту ответственность разделяет также и Франк. Шаг вперед – и тут же шаг назад{538}.

Франку зачитали слова из его дневника: «Мы много лет боролись против евреев». Отречься от своих слов он не имел возможности. Да, он делал «ужаснейшие высказывания», дневник свидетельствовал против него, от этого не уйдешь.

– В этом смысле долг обязывает меня ответить на ваш вопрос «да».

В судебном зале воцарилась тишина.

Потом Франк добавил:

– Даже через тысячу лет этот грех не будет смыт с Германии{539}.

Для некоторых подсудимых это оказалось уж слишком. Геринг возмущенно качал головой, что-то шептал соседу, пустил по своему ряду записку. Другой подсудимый выразил недовольство тем, что Франк превращает свою личную вину в преступление всего немецкого народа. Нужно отличать индивидуальную ответственность от ответственности группы. Кое-кто из присутствовавших, услышав эту мысль, мог оценить иронию ситуации.

– Ты слышал, как он сказал, что Германия на тысячу лет опозорена? – шепнул Герингу Фриц Заукель{540}.

– Да, я слышал.

Явственно ощущалось нарастающее в этой группе презрение к Франку. Нелегко ему нынче придется.

– Небось Шпеер скажет то же самое, – буркнул Геринг. Эти двое, Франк и Шпеер, считались слабаками. Трусами.

Во время обеденного перерыва Зайдль посоветовал Франку переформулировать свое признание вины, конкретизировать его и сузить. Франк отказался:

– Я рад, что сумел всё высказать, и пусть так это и останется{541}.

Позднее в разговоре с доктором Гилбертом он выразил надежду, что сделал достаточно и, возможно, избежит смертного приговора:

– Я вполне понимал, что происходит. Думаю, на судей производит благоприятное впечатление, когда кто-то из нас говорит от всего сердца и не уклоняется от ответственности. Вы согласны? Я был счастлив, когда увидел, какое впечатление произвела моя искренность.

Другие подсудимые наливались презрением{542}. Шпеер сомневался в добросовестности Франка.

– Хотел бы я знать, как бы он высказывался, если бы его дневник не попал им в руки, – сказал он.

Ганс Фриче более всего был возмущен тем, что Франк перекладывает свою вину на весь немецкий народ:

– Он виновнее любого из нас, – шепнул он Шпееру. – Он-то действительно все это знал.

Розенберг, просидевший пять месяцев рядом с Франком, также вышел из себя:

– Германия опозорена на тысячу лет?

Да уж, Франк чересчур далеко зашел.

Риббентроп заявил доктору Гилберту, что ни один немец не имеет права так высказываться о своей стране.

– Насколько это искренне? – задавался вопросом Йодль.

Адмирал Дениц разделял позицию Фриче. Франку следовало говорить от собственного имени, индивидуально. У него нет ни малейшего права говорить за всех немцев.

После обеда адвокат Зайдль задал еще несколько вопросов, затем очередь перешла к американскому прокурору Томасу Додду, и тот затронул тему похищенных предметов искусства. Франк счел саму мысль, будто он участвовал в каких-то темных делах, оскорбительной.

– Я не собираю картины, и во время войны у меня не было времени на то, чтобы разыскивать и присваивать предметы искусства. Все ценности были описаны и до самого конца оставались в Польше{543}.

Это неправда, осадил его Додд и напомнил о гравюрах Дюрера, вывезенных из Лемберга.

– Это случилось до того, как я заступил в должность, – парировал Франк.