— Бывает, что о самом важном труднее всего догадаться.

Глубоко обрадованный тем, что Макси опять в состоянии шутить, Робин отпустил ее руки, поднялся с коленей и присел на край письменного стола. Теперь, когда она пришла в себя, он опять ощутил всю ее притягательность. Стараясь отвлечься от этих мыслей, он спросил, глядя на горящий табак:

— В этом скрывается какой-то особый смысл?

— Индейцы считают табак священным.! Его жгут, когда хотят, чтобы табачный дым донес их молитвы и желания до духов.

Робин, как он уже говорил, верил в целесообразность принесения жертв богам удачи. Он взял из коробочки щепотку табаку и бросил ее на горящую горку.

— Какое желание ты загадал? — спросила Макси.

— Если я тебе скажу, это не помешает его осуществлению?

Макси улыбнулась.

— По-моему, это не играет роли.

Еще минуту назад Робин говорил себе, что сейчас не время требовать от нее окончательного ответа. Но, увидев ее неотразимую улыбку, он махнул рукой на осторожность.

— Я загадал, чтобы ты вышла за меня замуж. Макси посерьезнела и откинулась в кресле, потуже запахнув вокруг себя его куртку. От нее исходил слабый знакомый запах.

— Это опасная привычка — предлагать мне выйти за тебя замуж. А что, если я возьму и соглашусь?

— Я только об этом и мечтаю, — серьезно ответил Робин.

Макси вздохнула и опустила глаза. Можно было избегать этого разговора, пока вопрос о смерти ее отца оставался нерешенным. Но больше у нее не было предлога отказывать Робину в окончательном ответе.

Она подняла голову и испытующе посмотрела на Робина. Он был так близко, что до него можно было дотронуться рукой, но непроходимая пропасть лежала между ней и этим человеком с яркой внешностью, небрежной уверенностью в себе, врожденной аристократической элегантностью.

— Мы слишком разные, Робин. Я — дочь безалаберного книготорговца и женщины, которую у тебя в стране считают дикаркой. А за тобой — поколения богатства, хорошего воспитания и привилегий. — Макси старалась говорить ровным голосом, словно ее решение было очевидно. — Сейчас ты хочешь на мне жениться, но пройдет время, и ты об этом наверняка пожалеешь.

— А ты пожалеешь? — тихо спросил он.

— Конечно, пожалею, если увижу, что ты жалеешь, — ответила она и вдруг поняла, что в этих простых словах заключается суть стоящей перед ней дилеммы. Любя его так сильно, она не вынесет сознания, что он сожалеет о женитьбе на ней. Как бы тщательно он ни скрывал это сожаление под маской вежливости и обаяния, она все равно догадается.

— Ты ошибаешься, Макси. Разница между нами поверхностная, но у нас много общего в главном. Мы оба чужие среди своих. Ты — потому что в тебе течет смешанная кровь, и ты по-настоящему не принадлежишь ни к миру отца, ни к миру матери. Я немного понимаю, каково это, потому что, несмотря на богатство, привилегии и вереницу высокородных предков, мне, как и тебе, не было места в моем мире. Может быть, все сложилось бы иначе, если бы у меня была мать, или если бы отец не питал ко мне такого отвращения. — Робин иронично усмехнулся. — Но скорей всего я был бы чужим, даже если бы моя мать не умерла. Почти в каждом поколении Андервиллей рождалась паршивая овца, и мои воспитатели уверились, что я одна из них, еще до того, как я начал ходить. Мне всегда хотелось запретного. Все, что я делал, доказывало, что я от природы неисправим. Я сомневался в том, в чем сомневаться не полагалось, отказывался подчиняться приказам, с которыми не был согласен, сочинял истории, которые истолковывались, как злобная ложь, Робин поднял свою искалеченную руку. — По-латыни «левый» — дурной, вредный, отсюда и отношение к левшам. Воспитатель, которого мне наняли перед школой, считал, что я пишу левой рукой назло ему. Иногда он привязывал ее мне за спину, чтобы заставить писать правой. Порой он до крови бил линейкой по левой ладони. Я, наверное, был единственным в Англии мальчиком, который считал, что в школе лучше, чем дома.

Только сейчас Макси до конца поняла, какое у Робина было безрадостное детство. Неудивительно, что в нем не осталось места для любви. Как же он все это пережил, сохранив чувство юмора, ясную голову и доброту? У нее душа болела за него с Джайлсом, двух одиноких мальчиков, которые заслуживали гораздо лучшей участи. Хорошо хоть, что их было двое. Но все же…

— Ну, хорошо, допустим, что мы оба выросли, чувствуя себя чужими в нашем окружении, Робин.

Разве этого достаточно? Неужели нас связывают только наши слабости?

. — Не наши слабости, а наше взаимное доверие.

Робин полусидел на письменном столе, держась руками за его край. В белой рубашке, худощавый и сильный, он был невыразимо привлекателен.

— Мы признаемся в наших слабостях только тем, в ком чувствуем способность их понять и принять нас такими, какие мы есть. Даже когда я тебя почти не знал, я рассказывал тебе о том, о чем не говорил никому, в чем не смел признаться даже самому себе.

— Это меня и беспокоит, Робин, — ответила Макси откровенностью на откровенность. — Мне кажется, что ты только потому хочешь на мне жениться, что я помогла тебе в трудную минуту. Тебе надо было выговориться, а я оказалась под рукой. Разве это причина для женитьбы? Выслушать тебя могла бы и любая другая женщина.

— Неужели ты такого плохого мнения о моих умственных способностях? — Робин улыбнулся ей с такой нежностью, что у Макси растаяло сердце. — Никакая другая женщина мне не помогла бы. С тобой одной я чувствую себя цельной личностью.

Видя, что она все еще колеблется, он добавил:

— Ты многому меня научила, но главное — ты научила меня любить. — Он помолчал. — Я люблю тебя, Канавиоста.

Макси задохнулась, услышав слова, которые уже не надеялась услышать.

— Ты говорил, что не можешь любить.

— Я действительно так думал, но вы с Джайлсом вправили мне мозги. Мне казалось, что я любил Мэгги так сильно, как только мог, и что она ушла от меня, потому что этого ей было недостаточно, потому что во мне чего-то не хватало. Теперь я знаю, что способен любить сильнее и что тогда я просто еще не встретил женщину, которую полюбил бы всем сердцем. Мэгги попробовала мне это однажды объяснить, но я ничего не понял.

Робин снова помолчал, отыскивая самые убедительные слова.

— Мое чувство к Мэгги было ограничено определенными пределами. Тебя, Макси, я люблю беспредельно. — Он так сильно сжал край стола, что суставы его пальцев побелели. — В то утро, когда мы уехали из Ракстона, ты, кажется, призналась, что любить меня. Или мне это померещилось?

Душу Макси словно озарил солнечный свет. — Господи, Робин, ну, конечно, я люблю тебя, — прошептала она. — Все эти разговоры о том, какие мм разные, о том, что я не смогу жить в Англии, были лишь уловкой. Я просто боялась, что слишком тебя люблю, а ты меня — нет.

Макси встала и протянула к Робину руки. Куртка упала с ее плеч на пол. Робин шагнул вперед и заключил ее в объятия.