Вечером, когда я, понурившись, возвращался домой, в лифт следом за мной вошел молодой человек.

— Вам на какой этаж? — спросил я, собираясь нажать кнопку, но тот вместо ответа недовольно засопел. Я не должен был задавать такой вопрос человеку, который явно за мной следил.

Телефон вдруг залился долгой трелью. Подняв трубку, я услышал неприветливый женский голос:

— Алло, как слышно?..

А в Ясеневе потянулись бесконечные беседы с контрразведчиками, досконально выяснявшими каждую мелочь. Я знал этих людей по Токио как слабаков и бездельников, не знающих толком японский язык, здесь же они выступали как крупные эксперты по агентурно-оперативной обстановке в Японии. Потом состоялись партсобрания, на которых рассматривалось мое персональное дело. Ораторы не выдвигали мне прямых обвинении, но смысл их выступлений был ясен, во всем виноват я. На всякий случай некоторые из моих бывших приятелей поспешили отречься от меня, заявляя примерно гак:

— Работая с Преображенским в Токио, я считал его грамотным оперработником А теперь, прослушав принципиальные оценки руководителей отдела на этом партийном собрании, я понял, что ошибался. Признаю свои ошибки и обязуюсь впредь их не допускать!..

В КГБ подобная «принципиальность» поощрялась. Она свидетельствовала о том, что человек ставит общественные интересы выше личных.

В результате меня лишили тринадцатой зарплаты — премии, выплачивавшейся за успешную работу по итогам года. Обиженный, я пошел объясняться к Ф., относившемуся ко мне неплохо.

— Но ведь это же не наказание! — рассмеялся тот. — Всего лишь финансовый документ! Он будет погребен под грудой платежей в финчасти. Вот если бы тебе объявили выговор, тогда другое дело.

— Говорят, твой провал расследовали очень гуманно! — заметил как-то встретивший меня в коридоре старый знакомый из управления «С». Помощник начальника отдела, он был осведомлен обо всем лучше, чем я.

— Никакого гуманизма я не заметил, особенно в управлении «К»! — возразил я.

— Но ведь тебя же не сажали на детектор лжи! — многозначительно рассмеялся приятель и заспешил по своим начальническим делам…

Вскоре мне довелось узнать, что представляет собой этот советский детектор лжи. На курсах переподготовки оперсостава, куда я был направлен после всей этой истории, нам демонстрировали этот аппарат в действии. Одного из слушателей усадили в кресло и начали задавать вопросы, например: «Фамилия вашего начальника — Иванов? Петров? Сидоров?» — «Нет», — каждый раз отвечал испытуемый, и аппарат подтверждал его правоту. Но вот оператор спросил: «Ваш начальник — полковник Джонсон?» — и на экране тотчас заметался в ужасе беленький огонек, словно подтверждая этим, что наш приятель был американским шпионом. Все захохотали, поняв, что советские детекторы лжи очень ненадежны. Они путают правду с шоком от неожиданного вопроса.

Отныне работа моя состояла в нудном и совершенно пустопорожнем бумаготворчестве. Конечно, можно было попытаться уйти из КГБ, но куда? В Институт востоковедения, кишащий его агентурой? С моей профессией японоведа в какое ведомство ни обратись, всюду наткнешься на сотрудников КГБ. Кроме того, в те времена из органов отпускали неохотно и только со скандалом, а власть КГБ в стране была безграничной. Уйти от него было некуда.

Вдобавок вскоре меня повысили. Я стал одним из референтов начальника научно-технической разведки, подполковником в возрасте тридцати трех лет, что в КГБ считается большой удачей. Об этом попросил руководство КГБ мой отец, уходя в отставку. В КГБ существовал неписаный закон, согласно которому генерал-отставник, начиная от заместителя начальника главка, имел право обратиться к начальству с последней просьбой, и она, как правило, выполнялась.

Но за границу меня по-прежнему tie выпускали, а первое задание в качестве помощника было таким: придумать лозунг на тему «КГБ и перестройка», причем такой, чтобы было ясно: никакой перестройки в этом ведомстве нет и не предвидится. Я несколько часов бродил по лесу, набираясь вдохновения, и в конце концов нашел: «Перестройка для нас — это умение работать еще лучше, еще успешнее выполнять задания партии!» Позднее я встречал этот лозунг даже в докладах Крючкова…

Но перестройка все равно набирала темп. Наше ведомство, совсем недавно бывшее абсолютно всесильным, зашаталось. Участились побеги разведчиков за границу. Стала уклоняться от сотрудничества агентура внутри страны, и в первую очередь — церковная, наиболее чуткая к наступающим переменам. Священники теперь так говорили пристававшим к ним чекистам:

— Отстаньте! У вас своя работа, у нас — своя!..

Еще недавно они помыслить не смели о чем-либо подобном.

И наконец, в прессе стали появляться разоблачительные статьи о КГБ. Из них читатели вдруг узнали, что чекисты — это вовсе не люди с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками, как утверждал Дзержинский. КГБ утратил моральную поддержку общества и словно сказочный Змей-Горыныч, начал распадаться на куски.

В воздухе запахло переворотом. Мы, конечно, не знали, что путч произойдет именно в августе 1991 года, но чувствовали, что он завершится репрессиями, в которых нам, пусть даже косвенно, придется участвовать. И тогда та часть чекистов, которая перешла на позиции демократии и либерализма, — меньшая, между прочим! — ушла из разведки. Среди этих людей был и я.

— Да, вам надо уходить! — согласились начальники. — Вы не наш человек, теперь это очевидно!..

Вскоре я распрощался с Лубянкой и полной грудью вдохнул воздух свободы.

Буквально на следующий день я начал писать эту книгу. В 1994 году она была опубликована в Токио, в издательстве «Дзидзи пресс», и наделала много шума. Но я продолжат дополнять рукопись этой книги, включив в нее сведения о деятельности КГБ и внутри нашей страны. Сейчас я представляю ее на суд российского читателя.