С Контролем после десятимесячного пребывания в нем я простился несколько поздно, пригласив старших чинов его на обед к себе, причем получил от них на память старинную икону св. Николая. Добрые отношения с контрольными чинами сохранились у меня до сегодняшнего дня. Нам там жилось очень хорошо.

В новом министерстве я прежде всего отправился к его ветерану, товарищу министра А.А. Нератову. Человек очень сдержанный и замкнутый, А.А. встретил меня вежливо, но с явным недоброжелательством. Я нисколько на это не претендую, считая это вполне естественным: ведь я, действительно, был «intrus»[739], никогда не служивший по дипломатическому ведомству; таких министров, кажется, до тех пор никогда не было. Наконец, сам Нератов имел основание рассчитывать на это назначение. Я, напротив, чрезвычайно ценю, что он совершенно открыто выразил свое отношение, а именно, он сразу заявил, что ни в каком случае на своем посту не останется. Разумеется, это ставило меня в очень трудное положение. Сам я дела и ведомства не знал, другой же товарищ министра, А.А. Половцов, был также внове. Поэтому я сказал Нератову, что крайне смущен его намерением, однако надеюсь, что до приискания преемника он мне не откажет в своей помощи. Мне сейчас же стали предлагать и преемника: Трепов прямо даже стал навязывать сенатора Малевича-Малевского, бывшего посла в Японии. Но у меня не было решительно никакой охоты воспользоваться этой рекомендацией. Напротив, я счел нужным непременно удержать Нератова, как человека очень опытного, знающего ведомство наизусть и пользовавшегося доверием как союзных послов, так и бывшего министра С.Д. Сазонова. Для этого я сделал то, что было сделано со мною: я доложил Государю, что А.А. Нератов за долговременную службу свою имеет право по заслугам на кресло члена Государственного совета, с тем, однако, чтобы, по моему примеру, он продолжал исполнять обязанности товарища министра до тех пор, пока не будет найдено ему преемника. Государь охотно на это согласился. Но и Нератов был в восторге, заявив мне, что несказанно мне благодарен и готов остаться товарищем министра, пока только я сам этого пожелаю. Так удачно был разрешен этот кризис[740].

Другой товарищ министра, А.А. Половцов, был, как я говорил, назначен Штюрмером. Он, конечно, не выражал никакого желания покинуть свой пост. Напротив, Государь при первом же моем представлении особенно настойчиво рекомендовал мне его, как лично ему известного человека, и выразил большое удовольствие, узнав, что я Половцова знаю по поездке на Парижскую конференцию. Оставляя в стороне всякие сплетни, я могу только сказать, что А.А. Половцов был человек очень умный, с характером и очень легкий и приятный. В его ведении была хозяйственная и личная часть министерства. В это дело он, видимо, сумел войти очень быстро и вел его очень хорошо. Правда, дело было не очень сложное. Но ему хотелось расширить свой кругозор, и он просил допустить его присутствовать при ежедневных моих беседах с послами, к чему я не усмотрел никаких препятствий, раз другой товарищ министра также участвовал в этих беседах. Конечно, в общем характер А.А. Половцова не мог не возбуждать некоторых сомнений, что впоследствии и оправдалось: возвысившись при Штюрмере, при личной рекомендации Государя, он во время Февральской революции едва ли не первый в министерстве надел огромный красный бант и был крайне обижен, когда Временное правительство не только заменило его бароном Нольде[741], но даже не пустило послом в Мадрид, причем заявил, что ему в особенности обидно то, что его смешивают с реакционерами, тогда как он всегда был противником прежнего строя. Когда же власть получили большевики, А.А. Половцов сумел втереться в их доверие, сделавшись, будто бы в целях охраны художественных богатств, комиссаром Павловского дворца. В конце концов, он, однако, этой марки не выдержал и сбежал за границу.

О личном составе Министерства иностранных дел сложилось в обществе убеждение, что это франты, шаркуны, пшюты, снобы, но не деловые люди. Я вовсе не имею особых интересов защищать чинов этого ведомства: не я их назначал и сам вышел не из их среды. Но по справедливости я должен здесь определенно заявить, что приведенное мнение совершенно ложно: в центральном управлении министерства очень немного чиновников, человек сто с небольшим, считая и канцелярских, т. е. много меньше, чем во многих департаментах других ведомств. Все это люди очень благовоспитанные и светские, но вместе с тем прекрасно образованные, трудолюбивые и дельные[742]. В мое время директором Канцелярии[743] был Б.А. Татищев. С ним я познакомился в Париже, где он был первым секретарем посольства. Оттуда его назначили советником в Токио, но при проезде через Петроград он был задержан и назначен директором Канцелярии. Я редко видел более исполнительного чиновника. В Министерстве иностранных дел система ведения дел совершенно иная, чем в других ведомствах. Текущую переписку ведут товарищи министра за своею ответственностью. К ведению министра относится политическая корреспонденция. Уже в десять часов утра начинаются доклады, которые заключаются в прочтении депеш, полученных за предшествующий день и ночь. Они должны быть к этому часу расшифрованы, чем заняты специальные чиновники. Во время чтения депеш министр и товарищи дают указания, какие надо дать ответы, иногда очень сложного содержания. И вот директор Канцелярии (а также и другие начальники отделов, каждый по своей части) должны изложить эти ответы, которые министру более даже и не показываются, хотя подписываются его именем – все ради спешности дела. И я не помню случая, чтобы ответы, составленные Татищевым, когда-либо не отвечали данным указаниям, как бы они сложны ни были. Надо при этом помнить, что к ведению директора Канцелярии относилась вся корреспонденция с государствами Западной Европы и Америки, а во время войны это были не шутки.