Гудение было таким пугающим, что Лева зачем-то крикнул вниз, лезущему за ним Пете:

– Что, всегда так гудит?

– Что? – кричал Петя.

– Всегда так, говорю, гудит?

– Что?

– Да ничего!

– Что?

В одном месте доска под ним подломилась и с уханьем полетела вниз. Оставалось совсем немного, два пролета, но в дубленке было не пролезть, Лева аккуратно снял ее и положил на леса, а сам с трудом протиснулся в последнюю щель.

Скоро его нагнал Петя.

Лева успел подумать, что ему очень нравится здешний запах – земля, кирпич, доски, монастырская кладка вековой давности и плотницкий запах, замешанный на водке, на ржавых гвоздях, на работе, на чем-то таком, чего Лева не знал и не ведал, но что было интересно.

Интересно…

– Ну вот, – сказал Петя, прикрывая ухо рукой, чтоб не застудить. – Такое вот место. Смотрите. Зачем оно, не знаю. Но радостно.

– Радостно? – уточнил Лева.

– Радостно, да.

Нравился ли Леве этот вид с колокольни? Пожалуй. Он понимал Петю, что ему тут радостно, несмотря ни на что.

Тут была зарыта, спрятана его детская мечта – убежать далеко, от всех.

Он так давно об этом не думал, а теперь вот вспомнил.

Убежать далеко.

Глаза окончательно заволокло слезами от холода, руки не слушались, он попробовал сфотографировать Петю на фоне простора, но тот сказал:

– Слышь, фотограф, полезли вниз, а то околеем.

И они полезли вниз.

* * *

В избе, где жили Петя с Леной, было так уютно, так просторно, чисто, тепло, красиво (всюду стояли картины Пети – удивительные творения, изображающие его родной город, с его улицами, домами, соседями, милиционерами, магазинами), водка была такая холодная и вкусная, огурцы такие соленые, колбаса такая пахучая, картошка такая горячая, грибы такие разные, что скоро Лева испытал прилив счастья такой силы, что ему стало даже страшно.

– Слушайте, ребята… – сказал он. – Вот нам сейчас здесь так хорошо. А ведь, возможно, кому-то в это же самое время так плохо… Ведь это же несправедливо. Да? Давайте за это выпьем. Чтобы всем было хорошо. Как нам.

Маленький Петька тоже пытался произнести тост, но как это делается, он не знал, поэтому орал просто:

– За здоровье! За всех! За нас!

Но вскоре он утихомирился, и Стокман отнес его спать.

… Довольно быстро компания поделилась на две пары, по интересам.

Стокман вдруг проникся невероятной симпатией к Петеболыпому и мучил его поэтому каверзными вопросами типа:

– Скажи, Россия – это страна или государство?

– А хуй его знает! – простодушно отвечал Петя-большой. – Россия это такое пространство. И я в нем живу. И ты в нем живешь. Какая тебе разница, Серега?

– Нет, извини! – поднимал палец Калинкин. – Извини! Если это страна, то она таких людей, как ты, должна на руках носить. А она им, понимаешь ли, разрешает жить. Понимаешь? Она разрешает… Если это государство, то где оно? Я его нигде не вижу. Что оно сделало для тебя, для твоих детей, для моего ребенка? Что оно им обещает? Опять ни хуя. А если это пространство…

Лена с Левой говорили совсем о другом, в другом углу стола, тихими и проникновенными голосами.

– Лева… Вот скажите, а этот мальчик… У него есть мама?

– Да. Есть. У него есть мама. У него очень хорошая мама.

– А почему ее тогда здесь нет?

– Знаете, Лен, это очень длинная история.

– Ох, как я люблю длинные истории!

– Лен, я сейчас немного выпил и боюсь, что история выйдет не только длинная, но и непонятная. А непонятная история – это хуже всего. Лучше вы мне расскажите – вот вы здесь живете всю зиму, и что? Не страшно? А как дети? Им же в школу надо ходить?

– Дети в городе. Мы к ним приезжаем. Ну надо же было работу сделать. За нее же деньги заплачены. Притерпелись, нам даже нравится. Изба хорошая. Здесь священник есть. У него семья. Так что мы тут не одни.

– Понятно. А по вечерам что? Телевизор?

– Ну да. А почему вы спрашиваете? Удивляетесь, что попали в такую глушь?

– Да нет. Наоборот. Примеряюсь. Сам бы хотел оказаться в такой глуши. Не знаю, может ненадолго. Или навсегда.

– Ну так за чем дело стало? Вы кто по профессии?

– Психолог.

– Вот именно психолога нам здесь и не хватает! – вдруг засмеялась она.

– Лен, давайте за вас. За вашу семью. За ваше мужество – быть женой художника.

– Спасибо. Не ожидала. Ой, как приятно встретить здесь умного человека, вы просто не представляете…

Когда вторая бутылка водки подошла к концу, пошли гулять в лес. Там было темно, страшно, но очень здорово. Стокман с Петей-болыпим орали пьяными голосами, валялись в снегу. А Лена уцепилась за Левин рукав и прошептала:

– Нет, я так больше не могу. Давайте, раскалывайтесь. А то я сгорю от любопытства. Так нельзя с женщинами обращаться. Что у вас там стряслось?

– Ну… как бы вам сказать покороче. Сережа жил с мамой Петьки. А потом решил оставить его себе. Ну вот…

– Как оставить себе?

– Вот так.

– И что?

– И все… И теперь мы… убегаем.

– От нее?

– Ну да.

– Ничего не поняла. Два здоровых крепких мужика взяли ребенка и убежали из Москвы?

– Ну да.

– Нет, так не может быть. Тут что-то еще…

– Да нет тут ничего, Лен. Обыкновенная наша дурь.

– Ну ладно, ладно, не напускайте тумана…

«Какая она все-таки славная», – подумал Лева. И еще подумал, как хорошо, что природная трусость позволяет ему дружить с женщинами, разговаривать и слушать.

И слышать.

Когда вернулись в избу, замерзшего Стокмана сразу положили на русскую печку, а Лева сидел в большой комнате, за убранным столом, пил чай и слушал монотонные жалобы художника Пети на то, на се, на Союз художников, на выставкой, на дороговизну, на попов, слушал и постепенно засыпал, одним глазом следя за Леной, которая переносила из комнаты в комнату груды постельного белья и кидала на него взгляды.

Больше всего, пожалуй, поразило Леву не устройство их жизни и не то, что вполне нормальные, приличные люди живут в таких экзотических условиях, а вполне светская их манера не удивляться, не лезть в душу, сохраняя дистанцию, просто принимать гостей – любых, даже таких.

Это было странно, и с этой мыслью он засыпал, вполне довольный прожитым днем, несмотря на бегство и неопределенность их будущего.