Если бы Идиот полез к Ипполиту, чего он не делал, не было б и никакого подложного Дяди Эдуарда на которого милый чокнутый Бернар скрипел зубами. Хаббард же все писал и писал свое огромное письмо в баре пока Китайский Прачечник наблюдал за ним с той стороны улицы кивая. Ирвин только что завел себе чувиху во Фриско и Хаббард говорит:

– Могу себе представить эту великую христианскую шлюху, – хоть ему и не стоило тогда волноваться, Ирвин вскоре после этого встретил Саймона.

– Какой он, Саймон? – спрашивает он теперь рыдая у меня на плече в Танжере. (О что бы сказала моя мама видя как старший брат Шерлока Холмса рыдает у меня на плече в Танжере?) Я нарисовал в карандаше портрет Саймона чтоб показать ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он на самом деле не поверил. – Давай спустимся ко мне в комнату и попинаем гонг по кругу. – Это старое выражение Кэба Кэллоуэя вместо «выкурим трубку опия». Мы только что подогрелись ею над бессвязными кофе в «Зоко-Чико» у человека в красной феске которого Хаббард конфиденциально обвинил (мне на ухо) в разнесении желтухи по всему Танжерсу (так на самом деле пишется). Из старой банки из-под оливкового масла, в ней дырка, еще одна дырка для рта, мы напихали в колодезную дыру красного опия-сырца и подожгли и стали вдыхать громадные голубые хавки опиумного дыма. Между тем возник один наш американский знакомый и сказал что нашел блядей о которых я спрашивал. Пока Бык с Джоном курили мы с Джимом нашли девок – они расхаживали в длинных джалабах под неоновыми сигаретными вывесками, отвели их ко мне в комнату, по очереди продернули и снова спустились еще покурить Опия. (Самое поразительное в арабских проститутках – видеть как она снимает с носа вуаль а затем и длинные библейские хламиды, внезапно не остается ничего кроме персиковой девки со сладострастной ухмылкой и высокими каблуками и больше ничего – однако на улице они выглядят настолько похоронно-святыми, эти глаза, одни эти темные глаза во всей этой целомудреннейшей одежде…)

Бык потом смешно взглянул на меня и сказал:

– Я ничего не чувствую, а ты?

– Тоже. Настолько мы должно быть пропитались.

– Давай попробуем поесть, – и вот мы посыпали щепотками сырой опийной грязи чашки горячего чая и выпили. Через минуту мы были вусмерть до посинения обдолбаны. Я поднялся наверх со щепоткой и подсыпал себе еще в чай, который заварил на маленькой керосинке любезно купленной мне Быком в обмен за то что я перепечатал первые части его книги. На спине двадцать четыре часа после этого я пялился в потолок, пока маяк Девы Марии вращавшийся на мысу с той стороны Бухты посылал ленту за лентой спасительный свет по плутовскому моему потолку со всеми его болтливыми ртами – Его ацтекскими рожами – Его трещинами сквозь которые видны небеса – Свет моей свечи – Погас по Святому Опию – Переживая как я уже сказал этот «Полный оборот» который сказал: «Джек, это конец твоих странствий земных – Ступай домой – Сделай себе дом в Америке – Будь хоть это тем, а то этим, это не для тебя – Святые котята на старой крыше глупого старого родного городка плачут по тебе, Ти Жан – Эти парняги не понимают тебя, а арабы лупцуют своих мулов» – (Чуть раньше в тот же день когда я увидел как араб бьет мула я чуть было не бросился к нему не выхватил у него из рук палку и не избил ею его, что лишь ускорило бы волнения на «Радио Каира» или в Яффе или где бы то ни было где идиоты лупят своих любящих животных, или мулов, или смертных страдающих актеров обреченных влачить бремя других людей) – То что славная мокрая щелка вглубь загибается важно лишь для спуска. Спуск спускается, и ага. Напечатайте это в «Правде». Но я лежал там двадцать четыре или может быть тридцать шесть часов уставившись в потолок, рыгая в коридорном сортире, по этой жуткой старой опийной грязи пока тем временем соседняя квартира издавала скрипы педерастической любви которые не беспокоили меня если не считать что на рассвете милый мальчик-латинос с печальной улыбкой зашел ко мне в ванную и навалил огромную кучу в биде, которую я увидел наутро в ужасе, мог ли кто-нибудь кроме Нубийской Принцессы наклониться и вычистить ее? Мира?

Всегда Гэйнз твердил мне в Мехико что китайцы говорили что Опий для сна для меня же сном он не был и я кошмарно ворочался и ворочался в ужасе в постели (люди отравляющие себя стонут), и осознав «Опий для Ужаса – Де Куинси О боже» – и я понял что мать ждет чтоб я отвел ее домой, моя мать, моя мать которая улыбалась во чреве когда носила меня – Хоть каждый раз я и пел «Зачем я родился?» (Гершвинов[172]) она рявкала «Почему ты это поешь?» – Я выхлебываю последнюю чашку О.

Счастливые священники, играющие в баскетбол в католической церкви позади, поднимаются на заре звоня в Бенедиктинский Колокол ради меня, а Стелла Звезда Моря сияет безнадежно на воды миллионов утопших младенцев все еще улыбающихся во чреве морском. Бонг! Я выхожу на крышу и угрюмо выкатываю на всех зенки, священники смотрят снизу вверх на меня. Мы просто пялимся. Все мои былые друзья звонят в колокола в иных монастырях. Происходит какой-то заговор. Что бы сказал Хаббард? Надежды нет даже в рясах Ризницы. Никогда больше не видеть Орлеанского Моста это не совсем спасение. Лучшее тут – быть как младенец.

И мне по-настоящему понравился Танжер, прекрасные арабы которые ни разу даже не взглянули на меня на улице, но держали свои глаза при себе (в отличие от Мексики которая вся из глаз), великолепная комната на крыше с выложенным плиткой патио выходящим на маленькие сонные испано-марокканские жилые дома с пустырем на холме где пасется коза в оковах – Вид поверх тех крыш на Волшебную Бухту с ее простором раскинувшимся к Мысу Ультима, в ясные дни дальней тенью клянчущий Гибралтар вдалеке – Солнечными утрами я бывало сидел во дворике наслаждаясь книгами, кифом и католическими колоколами – Даже детские баскетбольные матчи мне было видно если перегнуться подальше и изогнуться и – или прямо под собой я заглядывал в садик Быка, видел его кошек, его самого задумавшегося на минутку на солнышке – А небесными звездными ночами просто опереться на парапет крыши (бетонный) и глядеть в море пока иногда часто я не замечал мерцавших судов подходивших со стороны Касабланки я чувствовал что путешествие того стоило. Но теперь на передозе опием я ощущал запутанные тягостные мысли обо всей Африке, всей Европе, о мире – мне хотелось почему-то только «Пшеничинок» у кухонного окна с сосновым ветерком в Америке – Многие американцы которым вдруг опротивели иностранные земли должно быть испытывают то же самое детское стремление, как Вулф вдруг вспомнивший звяк бутылки одинокого молочника в Северной Каролине, когда лежал мучимый в оксфордской комнате, или Хемингуэй вдруг увидевший осенние листья Энн-Арбора в берлинском борделе. Слезы Скотта Фица навернувшиеся ему на глаза в Испании от мысли о старых башмаках его отца в проеме дверей фермы. Турист Джонни Смит просыпается пьяный в растрескавшейся комнатенке Стамбула плача по мороженому с содовой Воскресным Днем в Ричмонд-Хиллском Центре.