Ле Сёр нажал кнопку передачи на внутреннем переговорном устройстве и наклонился к микрофону:

— Мейсон? Я знаю, что вы меня слышите. Ответа нет.

— Вы действительно собираетесь это сделать? Словно в ответ ее рука переместилась с рукояток на маленькую, прикрытую крышкой панель, откинула крышку и передвинула рычаги, отводя оба как можно дальше вперед.

Послышался рокот взревевших двигателей.

— Господи, — проговорил Холси, уставившись на информационный дисплей. — Она выводит газовые турбины на предельные нагрузки.

Корабль рванулся вперед. С тошнотворным чувством наблюдал Ле Сёр, как показатель индикатора скорости ползет вверх. Двадцать два узла. Двадцать четыре. Двадцать шесть…

— Как такое возможно? — вопросил он ошарашенно. — Мы только что потеряли половину двигателей!

— Психопатка нагружает турбины сверх технических нормативов, — ответил Холси.

— Сколько они продержатся?

— Не могу точно сказать. Мейсон выжимает из них больше пяти тысяч оборотов в минуту. — Механик наклонился и дотронулся до одного из дисков, словно не веря собственным глазам. — А сейчас нагружает сверх нормы все четыре дизеля, направляя избыточную мощность на два оставшихся движительных комплекса.

— Это их не разнесет?

— Черт! Да, конечно! Но не так скоро!

— Сколько они протянут?

— Так может продолжаться еще… минут тридцать… может, сорок.

Ле Сёр посмотрел на картплоттер. «Британия» вернулась к скорости в тридцать узлов, и Каррион-Рокс находились сейчас в двенадцати морских милях.

— А требуется ей, — медленно проговорил он, — всего лишь двадцать четыре.

Пендергаст лежал простертый, в изнеможении, мучимый кошмарами. Он только что сделал последнее, почти сверхчеловеческое усилие защитить себя, собрав те новообретенные интеллектуальные силы, что даровал ему Агозиен, — и истощив их в этом рывке. Все тщетно. Тульпа проникла до самого мозга костей и в самую сердцевину разума. Детектив чувствовал внутри себя отвратительную чужеродную сущность, словно собственное неуправляемое «я» при наихудшем приступе паники. Враждебная сущность неумолимо пожирала его, и, подобно человеку, парализованному ночным кошмаром, спецагент был не способен к сопротивлению. Агония оказалась гораздо хуже, чем самая ужасающая физическая пытка.

Алоиз выдерживал ее на протяжении бесконечного, не поддающегося счету времени. А затем, совершенно неожиданно, обрушилась благословенная тьма.

Как долго он лежал — не способный мыслить, не в силах пошевельнуться, — и сам не знал. А затем из темноты раздался голос. Узнаваемый голос.

— Не думаешь ли ты, что пришла пора поговорить?

Медленно, нерешительно Пендергаст открыл глаза и обнаружил себя в маленьком, плохо освещенном помещении с наклонным сводом. По одну сторону высилась оштукатуренная стена, увешанная детскими географическими картами с изображением островов и пиратских кладов, а также небрежными копиями знаменитых картин, в цветном карандаше и пастели, по другую — виднелась решетчатая дверь. Слабый послеполуденный свет сочился сквозь решетку, высвечивая лениво кружащие в воздухе пылинки и придавая этому потаенному месту загадочное сияние подводного грота. Книги Говарда Пайла, Артура Рэнсома и Бута Таркингтона лежали, небрежно сваленные в углах. Приятно пахло старым деревом и мастикой для натирки полов.

Напротив сидел Диоген Пендергаст. Руки и ноги его тонули в глубокой тени, но падающий сквозь решетку свет резко очерчивал контуры лица. Оба его глаза были карими, как до события.

Это место когда-то считалось их убежищем, которое они приспособили для себя и отделали по-своему. Крохотная комнатка под задней лестницей в старом доме — та самая, что они когда-то называли Пещерой Платона. Ее обустройство стало одним из последних дел, которым Пендергасты занимались сообща, до того как настали скверные времена.

Алоиз смотрел на брата.

— Ведь ты же умер.

— Умер… — Диоген перекатывал слово во рту, словно пробуя на вкус. — Может, да. Может, нет. Но я всегда буду живым в твоей памяти. И в этом доме.

Неожиданность— Спецагент чуть помедлил, прислушиваясь к собственным ощущениям. Он вдруг осознал, что отвратительная, зондирующая боль, причиняемая тульпой, ушла — по крайней мере на данный момент. Алоиз не испытывал ничего: ни удивления, ни даже чувства нереальности. Просто догадался, что находится в некоей непостижимо глубокой нише собственного подсознания.

— Ты в довольно отчаянном положении, — продолжал его брат. — Пожалуй, более отчаянном, чем любое, в котором я видел тебя раньше. С досадой должен признать, что на сей раз я к нему не причастен. И поэтому спрашиваю вновь: не думаешь ли, что настала пора поговорить?

— Я не могу ее осилить, — произнес детектив.

— В том-то и дело.

— И ее нельзя уничтожить.

— Верно. Она уйдет лишь тогда, когда ее миссия будет выполнена. Но это не означает, что ею нельзя управлять.

Алоиз помолчал, пытаясь осмыслить сказанное.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же изучал соответствующую литературу. Ты проходил обучение. Тульпы — ненадежные, неверные штуки.

Спецагент не ответил.

— Их можно вызвать для какой-то конкретной цели. Но однажды вызванные, они имеют склонность сбиваться с задания, начинают жить по собственным законам. Вот почему они могут быть бесконечно опасными, если их использовать… скажем так, безответственно. Это обстоятельство ты можешь обратить в свою пользу.

— Не уверен, что понимаю.

— Неужели я должен разжевывать это для тебя, frater[50]? Я же сказал: тульпу можно подчинить своей воле. Все, что требуется, — это изменить цель.

— Я не в состоянии ничего изменить. Боролся с ней, боролся, пока не кончились силы. И вот поражение.

Диоген самодовольно ухмыльнулся:

— Как это на тебя похоже, Алоиз! Ты так привык, что тебе все легко дается, что при первых признаках трудностей поднимаешь лапки вверх словно капризный ребенок.

— Все, что делало меня сильным, все мои уникальные способности, высосано, как костный мозг из кости. Ничего не осталось.

— Ты ошибаешься. Сорван только внешний панцирь — то интеллектуальное супероружие, которое ты недавно приобрел. Ядро, сердцевина твоего существа остается — во всяком случае, пока. Если бы она исчезла, ты бы об этом знал, сам понимаешь. И мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

— Что я могу сделать? Я больше не в силах бороться.

— В том-то и проблема. Ты смотришь на дело не с той стороны, смотришь как на борьбу. Забыл, чему тебя учили?