быть эти ночные шатуны, раз столько времени ждали со своими обвинениями! Ведь они не только не прибегли к суду, но даже не попытались встретиться с Целием для разрешения любых возникших обид, так сказать, в домашней обстановке.

Возможно, тут выступят еще какие-то свидетели со своими шокирующими разоблачениями. Но не думаю, что мы услышим хоть что-то мало-мальски вероятное или увидим свидетеля, хоть в малейшей мере заслуживающего доверия. Вам известны так же хорошо, как и мне, судьи, люди из числа подонков общества, которые каждый день ошиваются вокруг форума и готовы под клятвой подтвердить что угодно, лишь бы им за это заплатили. Если обвинители настаивают, чтобы эти подкупленные актеры приняли участие в нашем разбирательстве, я верю, судьи, что ваш опыт и здравый смысл позволят разглядеть за их ложными заверениями обыкновенную жадность.

Было это игрой моего воображения или Цицерон действительно посмотрел прямо на меня? Так он обошелся с тем неизвестным свидетелем, на выступление которого намекал Геренний, с человеком, чья честность поражала даже Цицерона! Одним предварительным замечанием он записал меня в разряд подкупленных лжесвидетелей. Впрочем, старания его были напрасны. Я и так уже отказался служить загадочным свидетелем Клодии. Но это было в тот момент, когда у меня были причины полагать, что она симулировала отравление, что она взяла яд у Вифании, чтобы обмануть меня. Теперь дело обстояло так, что ее действительно пытались отравить. Я снова взглянул на ее лицо и заметил, каким безжизненным оно казалось до сих пор. Неужели она действительно была на волосок от смерти?

— Что касается меня, — продолжал Цицерон, — то я не стану досаждать вам никакими свидетелями. Факты, относящиеся к этому делу, и так достаточно прочны и непоколебимы. Истина не должна вращаться, как флюгер, в зависимости от показаний того или иного свидетеля. Что толку в «подтверждениях», которые легко извратить, перетолковать или просто перекупить? Я предпочитаю пользоваться рациональными методами, доказывать делом чужие ошибки, отвечать фактами на ложь, подвергать любую улику тщательной проверке рассудком.

Вы только что слышали, как именно таким образом поступал сейчас мой коллега Марк Красс. Он отвел обвинения относительно роли Целия в беспорядках в Неаполе и Путеолах с такой проницательной ясностью, что мне остается только пожалеть о том, что он заодно не разделался и с вопросом по поводу убийства Диона. Но что еще можно сказать об этом деле? Всем нам известен конечный организатор этого преступления. Нам также известно, что он не опасается нашего суда и даже не заботится скрывать это. Ибо человек этот — царь и не подлежит римскому правосудию. Более того, человек, обвинявшийся в том, что он послужил агентом этого царя, — Публий Асиций — уже представал перед судом. Он был признан невиновным. Тут говорят, что приговор этот был добыт подкупом, но я говорю, что это ерунда, а мне следует знать, ведь я сам защищал тогда Асиция. Теперь обвинители стараются заставить нас поверить в то, что Марк Целий тоже был агентом царя, сообщником Асиция в этом ужасном убийстве. Где были обвинители последние несколько месяцев? Могло ли так случиться, что для них осталось тайной то, что Асиций был оправдан? Что за напрасная трата времени, своего и вашего, судьи, пытаться установить какую-то связь между Целием и Асицием, если Асиций уже был признан невиновным?

Тут Цицерон сделал раздраженный жест руками.

— Давайте перейдем к существу дела. Обвинители тут много чего наговорили о характере подсудимого. Я согласен с ними в том, что именно характер должен лежать в центре нынешнего разбирательства, хотя это и необязательно должен быть характер Марка Целия. Вчера, судьи, я заметил, как внимательно вы следили за аргументами моего друга Луция Геренния. Он много говорил о финансовой несостоятельности, необузданной похоти, распущенности и других пороках, свойственных юности. Геренний вообще известен своей мягкостью, терпимостью и любезностью, пристрастием к умеренным и современным взглядам. Но вчера на суде он вдруг превратился в одного из тех хмурых, брюзжащих стариков-наставников, перед которыми мы все дрожали от страха, будучи детьми. Он выбранил Марка Целия так сурово, как никого никогда не бранил самый суровый отец. Он без конца говорил о его невоздержанности и неумеренности, так что, слушая эти слова, даже я содрогался. Уместно ли, спрашивал он, чтобы я защищал человека, который иногда принимал приглашения на обеденные пиры, захаживал в модные сады на берегу Тибра, пару раз в жизни умащался духами и даже в разнородной компании молодых людей посещал Байи? Такие вызывающие проступки воистину не заслуживают прощения!

Но так ли это? Полно, Геренний, я думаю, нам обоим известны люди, предававшиеся в молодости еще более вольному образу жизни, а затем одумавшиеся и ставшие уважаемыми гражданами. Каждый согласится с тем, что молодым людям дозволена некая степень безрассудства. Природа наделила их сильными страстями, и пока они могут удовлетворять их, не разоряя чужих домов, было бы только мудро не препятствовать их естественным потребностям искать себе выход. Вполне понятно, что люди старшего поколения, в том числе и я сам, озабочены неприятностями, которые несут с собой излишки молодых сил. Но кажется мне неподобающим, Геренний, что ты используешь наше объяснимое беспокойство для того, чтобы вызвать подозрения и предубеждения против конкретного молодого человека. Ты перечисляешь целый каталог пороков, чтобы возбудить в нас чувство отвращения, но твои нападки отвлекают нас от конкретной личности Марка Целия. Он не более виновен в этих пороках, чем большинство других молодых людей. И не меньше их заслуживает нашего снисхождения. Нельзя же упрекать его за недостатки целого поколения!

Но давайте вернемся к более конкретным вещам, а именно к золоту и яду. Оба приписываемых подсудимому деяния связаны с одним и тем же лицом: так, золото, как утверждают, он получил от Клодии, и яд собирался употребить против нее. Ну вот, наконец-то мы имеем дело с настоящими обвинениями! Все прочие, заявленные в этом деле, пока что больше походили на слухи и оскорбления, которым место скорее на шумной перебранке, а не на серьезном судебном заседании. Разговоры о том, что Целий совращал чужих жен, что он учинял дебоши и брал взятки и так далее и тому подобное, — все это клевета, а не обвинения, безосновательные домыслы обвинителей, которые в брани и угрозах хватили сверх меры. Но в том, что касается этих двух обвинений — по поводу золота и яда, — тут действительно есть нечто более существенное. Да, я чувствую, что за этими обвинениями должно стоять нечто — точнее, некто, некая персона с вполне определенными целями.

Ну вот, прежде всего: