Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первое утро Ларри Кинга в качестве телеведущего:
Сейчас утро понедельника, первое мая 1957 года. Я приезжаю туда около шести часов, а выхожу в девять. Мой дядя обнимает меня и целует. Это было теплое, душное, солнечное утро Майами-Бич. Восемь 41-й улицы, прямо напротив полицейского участка. Я, кстати, заходил туда в прошлом году. Теперь это другой участок.
Но как бы то ни было, я захожу в офис, когда секретарь приходит около восьми, здороваюсь с тем, кто работает всю ночь, и складываю свои записи. Я готов играть, и Маршалл [Симмонс, генеральный менеджер] говорит: "Зайдите ко мне в офис", примерно без четверти девять.
И он сказал: "Это ваш первый день в эфире, желаю вам удачи". И я ответил: "Спасибо". Он сказал: "Какое имя вы собираетесь использовать?" "О чем вы говорите?" "Ну, Ларри Зейгер" - так меня звали - "не подойдет". Теперь сработает. Теперь подойдет любое имя. Энгельберт Хампердинк. Любое имя подойдет.
И он говорит, что это не сработает, это слишком этническое имя. И люди не будут знать, как оно пишется, и нам придется изменить твое имя.
Я сказал: "Я выхожу в эфир через 12 минут". Он ответил: "Ну..." У него была открыта газета Miami Herald, для которой я позже напишу колонку. Все эти вещи похожи на чудеса. И там была реклама оптового магазина King's Liquor на Вашингтон-авеню. Он посмотрел и сказал: "Как насчет Ларри Кинга?"
Я сказал: "Ладно, звучит неплохо". [...] В общем, теперь у меня новое имя. Я собираюсь выйти в эфир.
Девять часов.
Я начинаю запись, опускаю пластинку, включаю микрофон, и ничего не выходит.
CF: У вас ничего не выходит изо рта?
ЛК: Ничего. Я поднимаю пластинку вверх, опускаю вниз, поднимаю вверх, опускаю вниз, и меня охватывает паника. Я вспотел. Я смотрю на часы и буквально говорю себе: "Я не могу этого сделать. Я могу многое, но я нервничаю, и, возможно, вся моя карьера закончена". И Маршалл Симмонс, да упокоит его Господь, распахнул дверь в диспетчерскую и сказал: "Это коммуникационный бизнес, черт возьми. Общайтесь!"
Он закрыл дверь. Я выключил запись, включил микрофон и сказал: "Доброе утро. Меня зовут Ларри Кинг, и это первый раз, когда я так говорю, потому что мне только что дали это имя, и позвольте сказать вам, что это мой первый день в эфире. И всю свою жизнь я мечтал об этом. Когда мне было пять лет, я подражал дикторам. [. . .]
"И я нервничаю. Я очень нервничаю здесь. Так что, пожалуйста, потерпите меня". И я поставил пластинку и больше никогда не нервничал.
Позже я рассказывал эту историю Артуру Годфри, Джеки Глисону и другим, и они говорили: "Вы узнаете секрет этого бизнеса, который заключается в том, что никакого секрета нет. Будь самим собой". И то, что я сделал в тот день, не задумываясь, пронес через себя на протяжении 60 лет, а именно: будьте собой. Не бойтесь задать вопрос, не бойтесь показаться глупым.
Любимая история Кэла Фассмана от Ларри Кинга:
Я только что начал работать на радио. Я работаю в эфире два месяца, с девяти до двенадцати часов дня, и мне нравится каждая секунда.
Я имею в виду, что не могу дождаться, когда приеду туда. Я не могу дождаться, когда буду в деле. Боже, мне понравилось.
Генеральный менеджер Маршалл Симмонс вызвал меня к себе и сказал: "Эл Фокс, который работает всю ночь, сегодня заболел. Не могли бы вы вести ночное шоу?" И я ответил: "Конечно". Он сказал: "Ты будешь здесь один, знаешь ли. Это очень маленькая станция. Ночью у нас нет инженера. Ты просто записываешь показания счетчиков, включаешь музыку и разговариваешь. Ты будешь работать с полуночи до шести. А потом будешь болтаться без дела, в девять снова выйдешь на связь, а потом немного отдохнешь".
"О, конечно, все будет хорошо". Теперь я один на станции, играю пластинки и разговариваю с людьми о времени, погоде и о том, что происходит в мире. И тут звонит телефон, я беру трубку и говорю: "W-A-H-R".
И этот женский голос - скажу тебе честно, Кэл, я почти слышу его сейчас.
Этот сексуальный женский голос говорит: "Я хочу тебя".
Помните, мне 22 года. Я думаю, что прыщи на моем лице - это от батончиков "Херши". Я - еврейка в жару. Никто никогда не говорил мне: "Я хочу тебя".
И я вдруг сказал себе: В этом бизнесе есть больше двух преимуществ.
Я сказал: "Эй, эй, эй, эй, эй. Что тебе нужно?" Она говорит: "Приходи. Приходи ко мне домой". Я сказал: "Я в эфире. Я выхожу в шесть. Я приду в шесть". "Я живу всего в десяти кварталах отсюда. Мне нужно идти на работу в шесть, так что сейчас или никогда. Вот мой адрес. Постарайтесь приехать".
У меня сейчас моральная дилемма. Моя карьера, мое радио, но никто никогда не говорил: "Я хочу тебя". И вот что услышала радиослушательница: "Леди и джентльмены, сегодня я просто заполняю эфир. Поэтому я собираюсь подарить вам особенно хорошее время. Я собираюсь сыграть весь альбом Harry Belafonte at Carnegie Hall без перерыва".
У меня было 23 минуты, то есть столько времени, сколько мне было нужно, что верно и по сей день.
В общем, я ставлю запись - тогда у нас не было кассет - иду к машине, подъезжаю к ее дому, а на подъездной дорожке стоит та самая машина, которую она описывала. Я подъезжаю к дому, над дверью горит свет. Захожу в маленькую темную комнату, а там на диване сидит женщина в белом пеньюаре. Она раскрывает руки, я хватаю ее, обнимаю, прижимаюсь к ней щекой, а у нее включено радио.
И я слышу Гарри Белафонте, он поет "Jamaica Farewell", и он поет: "Down the way where the nights, where the nights, where the nights, where the nights...". . ."
Пластинка заедает. Я кладу девушку обратно на край дивана и бегу к машине. Еврейский мазохизм, я держу радио включенным всю дорогу до станции, "где ночи, где ночи, где ночи...". . ."
Я захожу внутрь, а там все огни горят и мигают от звонков людей. Я в полном замешательстве. Я беру трубку, извиняюсь перед людьми, а последним звонившим был пожилой еврейский мужчина. Я просто сказал: "W-A-H-R, доброе утро", и все, что я услышал, было: "Где ночи, где ночи, где ночи... . . Я схожу с ума от "где ночи".
