И как донесет попутный ветерок эту «трубу», все поджившие раны души раскрываются, и сейчас же — бессонница, мигрень и зубная боль… И вот не пройдет недели, как призывается Никита:

— Приготовь с вечера лошадей: завтра утром домой поедем!

— Что так? Говорила, месяц проживем, а теперь…

«Разя с ними, господами, поговоришь? Они сами не знают, чего желают…»

И тут едут обратно, все опечаленные: и старая барыня, и Никита, и лошади… Барыня точно больная, Никита ворчит, лошади тащатся нехотя. То дуга ослабнет, то подпругу надо подтянуть. Все не ладится. Остановит Никита лошадей и, поправляя упряжь, начинает разговаривать с лошадьми. Барыня сердитая, молчит, с ней теперь не разговоришься, а попрекнуть ее охота. Пусть слушает разговор с лошадьми:

— Неохота, видно, из Никудышевки-то бежать? Вот ведь лошадь и та свой дом знает! Какая вам жисть в городу? Стой в конюшне… света Божьего не видать. Она хошь и животная, а любит солнышко, приволье, чтобы и травку на лужке пощипать, и на спине поваляться…

Молчит барыня. Взглянет на нее Никита, а у нее на глазу слеза застыла… Как-никак, а раньше раза два в лето приходилось Никите с барыней в Никудышевку понаведаться. Теперь совсем перестала туда ездить. Называет «зверинцем». Иного и названия у нее нет для родового имения бывших князей Кудышевых: «Наш зверинец!»

С прошлогодней весны в этом зверинце появился новый экземпляр, который окончательно оттолкнул Анну Михайловну от отчего дома. Если уже проживавший там, да притом в особом отделении, за загородкой, зверь в образе «бабы, с которой связался Григорий», отравлял старухе жизнь в своей деревенской усадьбе, то этот новый зверюга внушал ей непреодолимое отвращение и страх. А пока и видела-то она этого зверюгу всего три дня в своей жизни.

Кто же и откуда взялся этот новый зверь, обогативший никудышевский зверинец?

Остриженная под мужскую «польку»[321] миловидная дама средних лет, в пенсне, всегда папироска в зубах и дым из ноздрей, сидит по-мужски — нога на ногу, по-мужски же гладит свою голову, тычет окурки в цветы, в подоконники, в блюдечки и тарелки, трещит языком неустанно, пестря свою речь иностранными словами, и научными терминами, и латинскими пословицами, носит кофточки, похожие на косоворотки, с ременным пояском, по профессии — акушерка, сверху донизу набитая революционными банальностями. Зовут, однако, Марьей Ивановной — имя самое благонадежное.

Первое появление ее на кудышевском горизонте было столь же неожиданным, сколь и комичным, за исключением, впрочем, старой барыни, для которой эта Марья Ивановна была новой семейной трагедией…

Начало было похоже на веселый водевиль, в котором Павлу Николаевичу пришлось играть роль доброго, но глуповатого дядюшки. И вот как это было.

Однажды ночью, когда в алатырском доме все, кроме только что вернувшегося из клуба Павла Николаевича, спали крепким безмятежным сном, загромыхала извозчичья «гитара»[322] и остановилась у крыльца. Павел Николаевич посмотрел в окно: дама с мальчиком лет пяти в груде багажа. Сразу видно, что пассажиры с поезда. Приехать было некому. Вероятно, остановились по ошибке. Звонок…

— Кого там черт путает, — прошептал Павел Николаевич и сам вышел в сени и выглянул в парадную дверь: совершенно незнакомая особа.

— Вам кого угодно?

— Это дом Кудышевых?

— Да. Вам собственно кого нужно?

— Павла Николаевича Кудышева.

— Я к вашим услугам. Что вам угодно?

Дама сперва крикнула извозчику: «Здесь! Неси багаж!», — а потом уже ответила:

— Вы получили мое письмо из Иркутска?

— Не имел удовольствия…

— Ну, значит — перехватили!.. Мерзавцы какие…

Извозчик носил уже в сени бесчисленные узлы и чемоданы. На дрожках ревел мальчик. Дама разрывалась на части: надо объяснить Павлу Николаевичу, кто такая она и почему приехала к Кудышевым, надо присмотреть за вещами и что-нибудь сделать с мальчишкой. Дама вела себя впопыхах таким образом, что Павел Николаевич чувствовал себя во всей этой истории на самом последнем месте: сперва вещи, извозчик и мальчик, а уж потом он, Павел Николаевич.

— Потом все объяснится… Осторожнее с этим ящиком! — Там посуда… Ванька! Прекрати рев!

Павел Николаевич, всегда отличавшийся изысканной любезностью с дамами, застыл в полном недоумении и растерянности, а дама командовала. Но вот эта стремительная атака кончилась, сени кудышевского дома были взяты приступом: дама считает вещи и торгуется с извозчиком, а любезный хозяин утешает плачущего мальчугана, дама между делом помогает ему в этом:

— Не бойся, дурачок! Это не чужой дядя… он тебя любит…

У дамы не хватило мелочи, чтобы прибавить извозчику на чай:

— У вас есть мелкие?

— Пожалуйста!

— Дайте ему двугривенный! Вот эту корзину и чемоданчик надо захватить, а остальные вещи пока можно оставить в сенях…

Павел Николаевич исполняет роль носильщика, помогает снять пальто даме и раздеть мальчугана, ведет их в гостиную, но все еще не знает, как и почему все это произошло. Случалось Павлу Николаевичу бывать в щекотливых положениях, но в столь глупом, как сейчас, он никогда еще не бывал.

— Вероятно, устали с дороги.

— Немудрено: более месяца путешествуем, — ответила дама с некоторой резкостью, словно вопрос Павла Николаевича ее обидел. — Прежде всего надо уложить Ваньку.

Она обвела испытующим взором гостиную:

— Ваньку можно на двух креслах, а я устроюсь здесь, на диване… — решила она.

— Я могу на эту ночь уступить вам свой кабинет. Там огромный турецкий диван… Ваше имя… а-а-а…

— Марья Ивановна. Моя фамилия, вероятно, вам известна по процессу 193-х… Иванова![323] Это была моя мать. Сама я — по делу Сабунаева…