Подобно шарику желтка и белка, высвобожденному из скорлупы, Вайолет моментально падает и лежит, образуя круговую лужицу: яичный белок уже размазан по сковородке, а в середине — ее желтая голова. Спустя пять минут, когда ему наконец удалось усадить ее в кожаное кресло, она говорит:

— Домой. Домой.

Кит идет звонить Николасу, который дает ему три разных, находящихся на большом расстоянии друг от друга адреса. Расплачиваясь по счету («А вы точно не ошиблись?»), он замечает, что кожаное кресло пусто. Бармен показывает пальцем. Кит рывком распахивает стеклянную дверь, и Вайолет оказывается у него под ногами, на четвереньках, с уткнутой вниз головой; ее бурно и шумно тошнит.

Вскоре после этого они едут в одном такси за другим, направляются на Колд-блоу-лейн на Айл-оф-догс, направляются на Майл-энд-роуд, направляются на Орпингтон-авеню, N19[106]. Ей страшно необходимо к себе в кровать, ей страшно необходимо к соседке по квартире, Веронике. Но, прежде чем попасть туда, ей нужен ключ, им нужно найти ключ.

Счет за выпивку в «Хартуме» — сумма была из тех, что он мог уплатить после двух часов с Николасом или даже с Кенриком. «А вы точно не ошиблись?» Бармен расширил глаза (а после показал пальцем). Вайолет выпила семь мартини за неполные полчаса.

Ложась в постель в своей милой квартирке, он отвел в сторону ирландские волосы Айрис (похожие на густой джем) сзади на шее — чтобы можно было приложиться щекой к ее ржавому пушку.

Если не считать Вайолет (тени Вайолет в его сознании), был ли он счастлив? Ему хотелось сказать да. Но два его сердца, верхнее (закрепленное или находящееся в стабильном состоянии) и нижнее (растяжимое — по крайней мере, так предполагалось), не были сбалансированы. Эрос его сделался предательским. То был, прискорбно сказать, вопрос вставания — у него не вставал, а если вставал, то не держался. А ведь он не любил их, своих девушек. А некогда любил их всех. Скажу без ложной скромности (думал он): в спальне я больше не террорист, я больше не пытаюсь заставить девушек идти против своей натуры. Для этого требуется, чтобы стоял как следует. Тем он и жил, со своей кровью, запутавшейся в противоречиях.

Сколько цветов: ирисы, анютины глазки, лилии, фиалки[107]. И сам он — и роза его юности. О роза, ты больна…

О роза, ты больна!

Во мраке ночи бурной

Разведал червь тайник

Любви твоей пурпурной.

И он туда проник,

Незримый, ненасытный,

И жизнь твою сгубил

Своей любовью скрытной[108].

…Кит перевернулся на спину. В тот вечер, гуляя по Лондону, им с Вайолет надо было что-то найти. Им надо было найти ключ Вайолет. На это ушло все время до половины первого ночи. Они выяснили, где ключ, они нашли ключ. Дальше им надо было выяснить, от чего этот ключ.

В июле 1976-го Кит нанял Глорию Бьютимэн за тысячу фунтов в неделю. Работа ее состояла в том, чтобы притворяться его подружкой…

Стоит апрель, и Глория идет через Холланд-парк, проявляя живость и ловкость, чтобы добраться с одного конца на другой; Кит же просто идет и никуда не собирается. Он тормозит ее. Они начинают идти в ногу.

— Хорошая шляпа, — признает она (когда он приподнимает в ее сторону свою серо-черную борсалино). — Что, избавился от своих однокомнатных страданий?

— Последовал твоему совету. — И он поясняет. Его жизнеописание, его жизненный ход.

— М-м, — говорит она. — Да только заработанные деньги всегда быстро кончаются.

— Ты уже замужем? Вобще-то, мне кажется, тебе все равно дорога в Кентерберри.

— Ты о чем это?

— Когда апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками, — тогда, Глория, именно тогда — паломников бессчетных вереницы идут мощам заморским снова поклониться[109].

— Вот как?

— Нет. Теперь уже нет. В том-то и проблема. Они просто вздыхают и думают: апрель, беспощадный месяц. Выводит сирень из мертвой земли, Глория. Мешает воспоминанья и страсть[110].

— Знаешь, прекратил бы ты лучше это дело. От этого девушки только чувствуют себя необразованными.

— Ты права. И вообще, поэзию я забросил. Она меня забросила.

Шаг ее впервые замедляется, и она улыбается в его сторону — будто он совершил что-то хорошее. А ведь эти новости расстроили даже Лили, прагматичную Лили. Когда он посещал ту часть своего сознания, откуда некогда приходили стихи, его встречала тишина того рода, что следует за дверью, с силой захлопнутой.

— Что, получается только тогда, когда у тебя ни гроша в кармане? — говорит Глория. — Но ведь бывали и богатые поэты?

— Верно, бывали. Да только граф Рочестер не работал в «Дервент и Дигби». — Чьи коридоры, вспоминает он, набиты замолкшими поэтами, непишущими романистами, больными на голову драматургами.

— А с девушками как дела?

— Ничего. Только вот не могу заполучить девушек, которых по-настоящему хочу. Девушек вроде тебя.

— А девушки вроде меня — они какие?

— Девушки, которые смотрятся в зеркало и говорят: «Ох, как я себя люблю». Девушки с блестящими черными волосами. С волосами, натертыми ваксой. Твои волосы — как зеркало. Я вижу в нем свое лицо. Ты мне их сейчас впервые показала, свои волосы. Девушки с блестящими волосами и тайнами.

— В точности как я предсказывала. Вся жизнь разрушена.

— Ты меня избаловала, но теперь я с тобой покончил. Хочу Пенни из рекламы. Хочу Памелу из кадров. Ты уже замужем? Моя сестра замуж выходит. А ты?

— Что-то вдруг жарко стало.

И она внезапно останавливается, поворачивается и распахивает пальто… В романах погода и природа отвечают настроению. В жизни не так. Но сейчас мимо них проносится теплый бриз, жаркий ветер, и возникают мельчайшие осадки, словно влажное испарение, и за несколько секунд белая хлопковая футболка Глории превращается в льнущую прозрачность, появившиеся впридачу груди по форме напоминают слезы, художественный омфал. Память и желание поднимаются от земли, с мощеной дорожки, из мертвой страны и берут его сзади за колени. Он говорит:

— Помнишь — помнишь, ты мне сказала одну вещь. Что ты можешь пройтись со мной кругом по комнате, и девушки начнут смотреть на меня по-другому. Помнишь?