– Доски уже в пути, – радостно сообщила Оливия-Джей, когда Анджела выбрала белый пластиковый стол у окна, чтобы сесть.

Анджела повесила кричащую оранжево-черную пляжную сумку на спинку стула и обеими руками взяла чайную чашку в японском стиле, чтобы подуть на чай и охладить его.

– Не говори, что я тебя не предупреждала, – сказала она.

Поведение Оливии-Джей, импульсивная покупка больше её не тревожили. Доски выйдут нелепо дорогими, потому что все попадало в Абеллию морем или по воздуху, что увеличивало стоимость. Это не имело значения – все, чего хотелось подружкам, просто включали в общий счет поместья. При желании они могли оставить купленные вещи себе после истечения контракта. Впрочем, нагрузившись драгоценностями из фантастических витрин торговых центров Абеллии, они заслужили десятиминутную нотацию о благодарности в офисе Марка-Энтони.

Кто-то сел за стол позади Анджелы. Она не обратила внимания. Оливия-Джей подалась вперёд.

– Леди Э уезжает на следующей неделе, – доверительно сообщила она.

– Что? Откуда ты узнала?

Анджела была уверена, что Эванджелин оставался ещё месяц до конца контракта. Четыре месяца – таков стандарт.

– Я подслушала, как об этом вчера говорили Марк-Энтони и Лоанна.

– Понятно.

Лоанна была хозяйкой гардероба, и до работы в особняке она одевала звёзд для голливудской зонной студии. Ненавидя себя за вопрос и за то, что она участвует во всем этом, Анджела спросила:

– Почему?

Оливия-Джей закатила глаза.

– Бринкелль считает, она переборщила с идеологическими разглагольствованиями.

– Я думала, она для этого здесь – чтобы Бартраму было над кем одерживать верх в споре.

– Они не ожидали кого-то столь преданного идеям социализма. Бринкелль переживает, что Бартрам из-за нее переутомляется.

Анджела недоверчиво покачала головой. За ужином Бартрам всегда начинал политический спор. Это была любимая тема, и она оживляла его больше других дискуссий. Чем сильней кипели идеологические дебаты, тем дольше он потом держал Эванджелин в своей постели. Анджела подозревала, что секс в отместку он любил больше всего. И это означало, что мотивация Бринкелль под большим вопросом.

– Это просто ревность. У нее серьезные проблемы с фигурой отца.

Оливия-Джей неудержимо захихикала.

– Я всегда думала, что у тебя бы лучше получилось говорить с ним о политике, чем у леди Э.

– Правда? А ты можешь себе представить, как Эванджелин говорит с ним о том, как Гилмер должен был вести защиту, а Дьюи надо было находиться на другом фланге?

– Прямо в точку. Видишь, ты у нас умница, Анджела.

Она лишь беспечно улыбнулась. «Даже не начинай такой разговор, каким бы легкомысленным он ни казался».

– Ладно, нам пора.

Она взяла свою пляжную сумку.

– Не спеши, – проворчала Оливия-Джей. – Сегодня он на лечении. Обычно после этого мы ему не нужны.

Анджела с неохотой признавала, что её восхищает целеустремленность Бартрама в его лечении. Биомедицинский институт, основанный им, был посвящен одной цели: разработке технологии омоложения человека. Как и прочие ветви науки, генетика испытала серьезное замедление развития, когда межпространственные соединения открыли для заселения новые миры. В новую эпоху деньги делали то, что делали всегда, и шли туда, где отдача быстрей. Когда порталы открылись, появилась возможность инвестировать в целую планетарную экономику, используя знакомые корпоративные схемы роста и выпуска правительственных облигаций на рынках, которые не страдали от земного жёсткого регулирования и суровых налогов. Быстрые и большие прибыли теперь приносили не компании – разработчики передовых технологий, но старые добрые поставщики энергоносителей, фермерские хозяйства и торговые сети, а также, разумеется, водорослевые поля. Деньги их любили. Они были знакомыми – с малым риском и маржой прибыли куда большей, чем в случае блистательных и недолговечных технологических прорывов. Все корпорации, чья деятельность основывалась на стимулировании интереса к продуктам науки, пострадали за те десятилетия, что последовали за публикацией теории Ван Хи Чана; деньги не хотели вероятностей, если могли получить определенность.

Потому-то три Норта в конечном итоге и разошлись: у них были деньги и стимул, чтобы перебороть застой, но каждый преследовал собственный идеал будущего. Для Августина это была прямая корпоративная дорога, продолжение взращивания биойлевого гиганта, который имел налоговое и политическое влияние, способное творить судьбу. Его величайшим достижением стал картель, который разрушил рынок фьючерсов и подарил межзвёздной экономике стабильность, так ей необходимую. Константин выбрал изоляцию с опорой на самодостаточные высокотехнологичные способы репликации, надеясь достичь синергической связи между человеком и машиной, продвинуться к сингулярности. Никто не знал, какого прогресса он достиг, но пока что на орбите Юпитера не появились новые кибернетические божества. А вот Бартрам жаждал того же, о чем мечтали люди давным-давно: вечной жизни.

Похоже, Бартрам первым из троих должен был прийти к успеху. Прежде всего, институт уже подарил ему дочь – первое и единственное настоящее дитя, рожденное у одного из троих братьев. Она символизировала семью и будущее, в котором им было отказано, и потому затмевала всех двоек. И теперь болезненно малыми шажками его тело возвращалось к идеалу молодости. Даже лучше, потому что на этот раз в его реконструированные гены встроили последовательность один-в-десять.

Процесс был феноменально дорогим. Некоторые органы выращивались заново: сердце, лёгкие, почки, печень, селезенка, мочевой пузырь, мышцы – длинный полезный список того, во что модифицированные стволовые клетки могли преобразить себя, нарастая на тканевых каркасах особой формы, производя жизнеспособные части, готовые для трансплантации. Но все равно оставалось и прочее тело: неоценимо важная кожа, кости, кровеносные сосуды и нервы, которые следовало омолодить in situ[53] при помощи генной заместительной терапии. Был ещё и мозг, ради которого институт Бартрама развил технологию нейрогенеза[54] до потрясающих новых высот. Ошеломляющей была не только стоимость; процедуры занимали много времени. Очень много. По особняку ходили слухи, что текущую стадию Бартрам начал двадцать лет назад.

Анджела не знала и, в общем-то, не хотела знать, сколько времени и денег он потратил. Результаты говорили сами за себя. Сегодняшний Бартрам в сто девять лет выглядел проворным пятидесятилетним, которого внезапно поразил артрит. Он негодовал по поводу болезненной негибкости суставов, но был решителен в намерении её преодолеть.

– Выходит, мы можем провести в городе ещё какое-то время, – сказала Анджела.