Когда Джонни их привез вместе с одеждой, туалетными принадлежностями и фотографиями, Дороти считала эти вещи чем-то вроде священных реликвий, предназначенных только для глаз дочери, но теперь подумала, что содержимое коробок может помочь Талли. Нагнувшись, она взяла коробку с надписью «Королева Анна». Интересно, что решила сохранить семнадцатилетняя Талли?

Дороти вытерла пыль с коробки и отнесла ее в спальню дочери.

Талли лежала неподвижно; глаза закрыты, дыхание ровное. Неяркий серебристый свет лился через окно и оставлял на полу замысловатый узор, менявшийся в такт покачиванию деревьев у дома. Светлые и темные полосы гонялись друг за другом. Стеклянные бусины в талисмане «Хранитель снов», который висел у окна, вплетали в узор свой замысловатый рисунок.

– Я принесла твои вещи, – сказала Дороти дочери. – Подумала, может, на Рождество расскажу тебе, что там хранится. – Она поставила коробку у кровати.

Талли не шевелилась. Темно-рыжие, уже тронутые сединой волосы начали отрастать, и она теперь была похожа на девочку. Синяки и порезы зажили, и на их месте осталось лишь несколько тонких светлых шрамов. Дороти кончиком пальца смазала медовым кремом сухие губы дочери.

Потом подвинула стул, села у кровати, наклонилась и открыла коробку. Сверху лежала маленькая футболка с изображением гориллы Магиллы; от прикосновения к ней нахлынули воспоминания.

– Мамочка, можно мне шоколадное печенье?

– Конечно. Немного травки никому не повредит. Клем, дай мне печенье.

А потом:

– Дот, похоже, твой ребенок вырубается…

Она не могла оторвать взгляда от футболки. Такая маленькая…

Наконец Дороти поняла, как долго она молчала.

– Ой, прости. Наверное, ты думала, что я уже ушла, но я еще здесь. Когда-нибудь ты поймешь, почему я обязательно возвращалась. Я всегда знала, где мое место. Просто не могла этого сделать. – Она аккуратно сложила футболку и отложила в сторону.

Следующим был большой плоский альбом для фотографий и газетных вырезок; пластиковую обложку украшали незабудки и изображение девочки. На обложке было написано: «Альбом Талли».

Трясущимися руками Дороти открыла альбом на первой странице, к которой была прикреплена маленькая фотография с зазубренными краями: худая девочка, задувающая свечу. На следующей странице письмо. Дороти начала читать вслух.

Дорогая мамочка, сегодня мне исполнилось одиннадцать лет.

Как ты? У меня все хорошо. Я думаю, что ты едешь ко мне, потому что скучаешь по мне так же, как я по тебе.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дорогая мамочка!

Ты по мне скучаешь? Я скучаю.

С любовью, твоя дочь Талли.

Дороти перевернула страницу и стала читать дальше.

Дорогая мамочка!

Сегодня в школе нас катали на пони. Ты любишь пони? Я люблю. Бабушка говорит, что у тебя может быть аллергия, но я надеюсь, что нет. Когда мы будем жить вместе, мы можем завести пони.

С любовью, твоя дочь Талли.

– Ты всегда подписывалась «твоя дочь Талли». Интересно, тебе приходила в голову мысль, что мама тебя совсем не знает?

Из горла лежащей на кровати Талли вырвался какой-то звук. Ее глаза раскрылись. Дороти вскочила.

– Талли? Ты меня слышишь?

Талли снова издала звук, похожий на тяжелый вздох, и закрыла глаза.

Дороти долго стояла, ожидая нового знака. Талли иногда открывала глаза, но это ничего не значило.

– Я буду читать дальше. – Дороти села и перевернула страницу.

Я сегодня пробовалась в группу поддержки баскетбольной команды школы под песню «Чайна Гроув».

А ты знаешь эту песню?

Я знаю всех президентов. Ты все еще хочешь, чтобы я стала президентом?

Почему ты все никак не приезжаешь?

Дороти очень хотелось закрыть альбом – каждое слово каждого письма острым клинком пронзало ее сердце, – но она не могла остановиться. В этих письмах жизнь ее дочери. Не обращая внимания на слезы, она продолжала читать – каждое письмо, каждую открытку, каждую вырезку из школьной газеты.

В семьдесят втором году письма прекратились. Они не стали злыми, разоблачающими или обвинительными – просто их больше не было.

Дороти перевернула лист и открыла последнюю страницу. К ней был прикреплен маленький голубой конверт, запечатанный и адресованный Дороти Джин.

Она затаила дыхание. Только один человек называл ее Дороти Джин.

Она медленно распечатала конверт и нервно сказала:

– Тут письмо от моей мамы. Ты знала, что оно здесь, Талли? Или она положила его сюда уже после того, как ты поставила на мне крест?

Дороти вытащила один листок почтовой бумаги, тонкий, как пергамент и мятый, словно его скомкали, а потом снова расправили.

Дорогая Дороти Джин!

Я всегда верила, что ты вернешься домой. Много лет я молилась. Просила Господа вернуть тебя ко мне. Говорила Ему, что если Он подарит мне всего один шанс, то я больше не буду слепа.

Но ни Бог, ни ты не вняли мольбам старой женщины. Не могу сказать, что я виню кого-то из вас. Какие-то ошибки простить нельзя, правда? Проповедники насчет этого ошибаются. Должно быть, я послала Богу миллионы молитв. Одно-единственное слово от тебя значило бы для меня гораздо больше.

Прости. Такое короткое слово. Всего шесть букв, а у меня не хватало духа произнести их. Я никогда не пыталась остановить твоего отца. Не могла. Я слишком боялась. Мы обе знаем, как он любил зажженные сигареты, правда?

Теперь я умираю – угасаю, несмотря на твердое намерение дождаться тебя. С Талли у меня получилось лучше. Я хочу, чтобы ты это знала. Я была лучшей бабушкой, чем матерью. Этот грех я унесу с собой.

Я не осмелюсь просить тебя о прощении, Дороти Джин. Но мне жаль. Я хочу, чтобы ты это знала.

Если бы у меня был шанс на еще одну попытку.

Если бы…

Дороти молча смотрела на листок бумаги; слова плясали и расплывались у нее перед глазами. Она всегда считала себя единственной жертвой отца. Похоже, их было двое.

Трое, если считать Талли, которая тоже пострадала от деда – возможно, не напрямую, но все равно пострадала. Жизни трех женщин – жены, дочери и внучки – были погублены одним мужчиной.