Но однажды кончилась и аспирантура, по датам очень близко к моменту падения Белого Дома, я ненароком усмехался: уж не связано ли одно с другим в неких высших законах материи? Будто бы я удерживал, увязывал своим никчемным трудом какие-то остатки, какие-то тесемки и завязки, еще соединявшие форму и содержание, смысл и понятие происходящего. На кафедре работы для меня не нашлось. Хотите – защищайте вашу диссертацию, но и в этом случае – руководитель мой качала головой. Милая пожилая дама, игравшая порой в суровость, но как-то внезапно и окончательно растерявшаяся в новой сюрреалистической драме, в которой она уже не знала, что нужно представлять. Распределения к тому моменту и в помине не существовало, так что мой образовательный долг отдавать было некому: шел бы ты отсюда своей дорогой – примерно так было сказано, – и поскорее.

Я, наверное, пошел бы, с дорогой душой, Москва вовсе не казалась мне самоцелью, домой, в Синеморск, вернулся бы с радостью, я вообще изначально готовился пойти служить туда, куда пошлют. Беда только, что меня посылали не те и не туда. Все началось с того, что я получил предложение. От Вени Лепешинского, моего бывшего соседа. Как в плохом романе о неверных любовниках, он внезапно возник на моем пороге, точнее в дверях моей аспирантской комнатушки-пенала, полной дружелюбных тараканов и неприветливых порожних бутылок, которые еще не приспело время сдавать (если скопить достаточно, то получается разово вполне достойная сумма). Улыбающийся и какой-то непривычный. Нездешний. Не похожий ни в чем на прежнего Веню Лепешинского, серьезного, смурного, но и способного очаровывать с первого взгляда девичьи сердца. На прежнего Веню, обожавшего чуть ли ни провинциальную немецкую педантичность и злоупотреблявшего занудной аккуратностью – он даже заношенные носки сушил на ржавой батарее, тщательно разгладив и подстелив газетку, и придав им строго параллельное направление. И вдруг! Ну то, что он осклабился, будто террорист Абу-Нидаль (был такой во дни моей юности и страшно кровожадный) при виде бесхозной ядерной, ракетной установки, – это ладно. Мало ли, радость у человека! А может, и мне был рад, почему нет? Все же четыре года мы жили соседями. Хотя очень близко не сдружились, и не в силу разницы характеров, нет. Не хватало наличного времени: я в бегах по неизменной, общественной линии, Веня тоже занят был по самую систему ухо-горла-носа, выкручивал, что мог, из своей способности фантастически проворно печатать на машинке, древней, как старуха Изергиль, кряхтящей «Оптиме», – я, кажется, привык даже засыпать под пулеметную череду перестуков, и когда мы с Веней разъехались, будто бы заскучал, будто бы бессонница одолевала меня, не хватало этих долбящих по мозгам туки-туки-туков.

Я тогда же немного и засомневался: Веня или не Веня? Вид у него был… Разухабистый был у него вид. Кошмарный пиджак мешком, зловещего перезрело-помидорного цвета, сверкающие ботинки с пряжками, будто у придворного канцеляриста (?), но мне на ум пришло именно такое сравнение. Бросилось в глаза, словно в меня кто прямо ткнул этим самым пиджаком – и пуговицы блестящие, железные, вычурные. Это Веня-то! Он говорил со мной нарочно свысока, как если бы делал мне снисхождение и своим визитом, и своим предложением. Как я понял с его слов, Вене нужен был – до зарезу, тут уж ни к чему скрывать, – надежный человек. Честный, проверенный и не избалованный. Потому что, у Вени теперь собственный валютно-обменный пункт, от банка «Черезбуквухернячтозначит», или как-то так. И вот, доверять в этом самом пункте он, ну абсолютно никому не может! А потому срочно требуется надсмотрщик, за порядком и в фискальных целях. Зарплата триста бэ… не блядей, понятно, но баксов. Так что, завтра в семь утра, Армянский переулок, ну там найти легко, одна его вывеска и есть бельмом. Оборот растет, потому определенная перспектива будет. Я послал его. Беззлобно и смешливо, даже не на три буквы, а в какое-то неожиданное ведро изюма. Почему? Да развеселился, много поводов что ли надо, если хочешь кого-то куда-то послать. Валюта, обмен, контора, крыша – лишние это были для меня реалии, я не желал их признавать и подчиняться их варварской власти.

– Ты что, псих? – Лепешинский меня не понял. Он удивился настолько сильно и серьезно, что мне показалось, будто даже железные пуговицы осыпались с его лоточно-овощного пиджака. Постучал литой печаткой по рабочему моему столу: туки-тук, все ли дома? (наверное, туки-тук остался любимым его звуком, визитной карточкой прошлого, а может, совпадение). – Завтра, в семь утра, – уже несколько растеряно повторил он.

– Хоть в восемь, – хохотнул я. – Только зря прождешь. Чаю хочешь? Или чего покрепче? Водяра есть, не первый сорт, конечно. Но сорт не главное. Главное градус.

Тут уже Лепешинский послал меня, и с водярой, и с чаем, и с градусом. От души. И вроде назад вернулся тот самый Веня, который по утрам вечно отнимал у меня грохочущий будильник, дабы я «чуточку дал изможденному человеку поспать, свинья ты скотская!», и уговаривал в очередную сессию есть пудами рыбу-хек, потому что фосфор полезен для мозгов, а «за компанию и жид удавился».

– Ты чего выеживаешься? – спросил он, наконец, нормальным голосом, без уничижительных гримас. – Или тебе «сладкой жизни» не надо? Лови моменты! Пока дают. Или ты из себя строишь Че Гевару?

– Почему, Че Гевару? – удивился я.

– Потому что, воевал с ветряными мельницами, как Дон Кихот.

– Ни с кем я не воюю, и даже не собираюсь. А тебе напомню из Лиона Фейхтвангера: «лучше быть Дон Кихотом, чем мельницей, которую принимают за великана». Усек?

– Я-то усек. А ты? Чего делать будешь? Ждать, когда твой диалектический материализм понадобится? Не понадобится, не надейся. Не на этом свете, – Веня вдруг резко втянул носом воздух и хрюкнул. Натурально хрюкнул, словно обиженный хряк перед пустым корытом.

– Ждать не получится. Меня уже гонят взашей. И с кафедры, и из общаги. Сроки вышли. Поеду домой, к маме, может, там пригожусь, – притворно равнодушно, словно речь шла о постороннем мне человеке, ответил я. А тема была больная, как и место, которое она затрагивала.

– Ха, пригодишься! В конце концов, пойдешь ишачить в такой же пункт, только рангом ниже, и за вшивые копейки, к грузинам или чеченцам, и будут иметь тебя, как захотят. Или в школьные учителишки, там даже не копейки, там за воздух, и за плевки, между прочим. Потому, чему ты можешь научить? Идеализму и материализму? Да на хер оно надо! Вот если бы маркетингу проституции, или менеджменту левых «авизо», тогда да! Но ты в этом ни жопой, ни рылом! Матери твоей подарочек! Хорош, нечего сказать, сынок-кормилец. Позорняк! А ведь гордилась тобой, небось – ученый, как же, то-се, пятое-десятое. Не ученый ты, отброс. Понимаешь, Феля, что теперь ты отброс? А если нет, тебе же и стрематься. Проиграешь все, и себя проиграешь. По жизни. Короче, завтра в семь, Армянский переулок. А мне некогда тут с тобой.

– Да-да, – несознательно ответил я, не понимая даже, подтверждал ли я последние его слова, о напрасно потерянном в моем обществе времени, или соглашался на Армянский переулок.

Потому что, чем дольше Лепешинский говорил, чем яростней стучал своей печаткой злобного золота по нищенски-щербатому моему столу, тем больше я постигал, что Веня прав. В своей собственной, прагматичной и логичной правоте – прав совершенно и даже как-то идеально. Все именно так и есть. Все именно так и будет. Это были вилы, и раньше я их не замечал, не желал замечать, а желал врать себе. Но только в Венины игры состязаться я не имел намерения. Тошнило и… И… Ну не мог я, и все. Вплоть до смерти через повешение. Я бы лучше в смотрители морга подался. Или куда еще? Вопрос, куда? Куда? Кому я нужен? Хоть где-то же я нужен? Может, все дело именно в поиске. Может, я не нашел еще внутри себя того единственного призвания, ради воплощения которого все лихое нипочем. Я, понятно, не считал себя непризнанным и нераскрытым гением: тем подсказки без нужды, как и всем одержимым, бесами ли, силами ли природы, но бесповоротно и безоглядно. Но я ощущал в себе некие прозрения и колебания, я чувствовал, что философия – это мое, призвание не призвание, но мое ощущение мира. И, стало быть, возможно, это ощущение сложится со временем в некую систему, – на масштабы Гегеля или Спинозы я не притязал, – но все же это будет внятная и полезная мировоззренческая система, маленький шаг вперед одного человека. А может, и нет. Это было так, что, если бы я верил в существование бога или хотя бы многих небольших божков, я бы сказал следующее: «мне выдали наверху талант, но вот позабыли спустить инструкцию по его применению». Наверное, то же самое могли бы сказать и прочие разные люди. Я вряд ли был исключением. Мне требовалась тихая гавань, временный причал, но где его найти? Чтобы сочетать не сочетаемое: полезность меня самого и мое искание меня самого?