Впрочем, опытному трибуну скоро все стало понятно и без слов косноязычного фракийца.

Отряд выдвинулся из крепости и затаился в нескольких десятках шагов от горы сосновых веток, приготовленных для преодоления водной преграды. Опасаясь неожиданности, осторожный Тирас послал Маломужа на разведку. Тот напоролся на неприятеля, криком известив товарищей о засаде. Ант мог скрыться в темноте, но он вступил в неравную схватку, безусловно, понимая, что этот бой станет для него последним.

Маломуж выиграл время. Идарий, Овдий и Кожемяка успели поджечь огненные снаряды и забросить их на громадную кучу сосновых веток. Сам фракиец поджег десяток связанных плетей из толстого орешника, которые, подобно ковру, должны были усилить хлипкое основание, чтобы сарматы в кольчугах, устремившиеся к Юрьевой горе, не проваливались через сосновые ветки в воду.

Ант сражался не только храбро, но и долго. Когда же звуки ожесточенной стычки разом стихли, а разведчики начали поспешный отход, на них из темноты вдруг вышли несколько готов. В том, что это готы, сомневаться не приходилось: свет от гигантского костра высветил стандартные армейские латы, которых у сарматов быть не могло.

– Один сразу «поймал» франциску Овдия, – мечтательно улыбаясь, будто вспомнив о ноченьке со шлюхой, заявил Тирас. – Хороший был удар, Овдий франциской развалил готу голову. Второму я перерубил ноги. Но вот третий меня достал! И хорошо достал, – фракиец выразительно кивнул на помятый шлем, который держал в руке. – Тот гот оказался искусным бойцом. Посуди сам, трибун, он отбивался и от меня, и от Идария одновременно! Еще бы чуть-чуть, и подоспели сарматы. Но тут вмешался наш Кожемяка! Да, командир, ты не ослышался! В драку влез безоружный ант и одним ударом кулака поверг врага на землю.

Трибун уставился на пленного, которому на голову натянули мешок из-под свиного сала. «Зачем рисковали? Почему на месте не зарезали?»

– Сейчас увидишь, командир, – это пробормотал уже Овдий, по привычке пряча лицо даже от тусклого света факелов крепости.

Франк, не церемонясь, сдернул мешковину с головы связанного противника. Перед Константином Германиком собственной персоной предстал Лют-Василиус. Пират и коварный убийца. Впрочем, не это главное. Главное, что Лют – дезертир, переметнувшийся на сторону врага: готов или сарматов, разницы нет. Предатель, одним словом. Самое страшное преступление в войсках.

– Повесить! – коротко приказал офицер.

– Он что-то знает, – вдруг возразил фракиец Тирас. – Иначе бы я его сюда не притащил.

Командир, пораженный до всей глубины души, посмотрел на своего подчиненного так, словно увидел его впервые. Как?!

Серпоносец, который в Персидском походе был образцом для подражания.

Боец, о котором прослышан сам божественный император.

Дисциплинированный солдат, который не моргнув глазом сегодня ночью повел отряд на смерть…

Осмелился возражать своему трибуну?!

– Что с тобой, Тирас? – с изумлением осведомился Константин Германик у фракийца. – Что с тобой?! С каких пор ты предателей защищаешь?

– Кого боги решают погубить, того лишают разума, – за спиной римлянина раздался вкрадчивый шепот Эллия Аттика. – Трибун, твои предки, сформулировавшие это изречение, были более терпеливы. Уйми бурю в душе, вой ветра заглушает здравый смысл.

Командир от досады плюнул себе под ноги. Предателя надо повесить, это не подлежит сомнению. Но прав и грек. Офицеру нельзя поддаваться гневу, руководствуясь лишь эмоциями, подобно проигравшемуся в кости простолюдину.

– Перед казнью я допрошу пленного, – объявил Константин Германик.

На допросе Лют повел себя нагло. Сразу потребовал вина и мяса. Трибун велел принести воды. Затем пират объявил, что у него сильно болит голова от «подлого удара в затылок» и без разрешения уселся на землю.

В присутствии римского офицера!

Константин Германик промолчал.

Но когда Лют-Василиус, кивнув в сторону Цербера, заявил, что его раздражает «постоянное рычание суки», командир уже не сдержался и врезал пирату рукояткой меча по губам.

Тот повалился навзничь, потом тяжело встал, выплевывая выбитые зубы.

– Хватит, трибун, а то я не смогу поговорить о твоей судьбе с Агастом.

– С кем? – из-за спины Константина Германика вылез вездесущий Эллий Аттик.

– Вождем сарматов, – невнятно пробормотал Лют, вытирая кровавую пену с подбородка.

Трибун уже собрался распорядиться готовить крепкую веревку, однако вовремя заметил, что присутствовавшие на допросе анты и римляне насторожились. «Утопающий хватается за соломинку. Перед лицом смерти даже испытанные бойцы поверили словам пирата», – понял он.

– Что вы надумали?! – в раздражении обратился командир к защитникам крепости на Юрьевой горе. – Или считаете, что предателю можно верить?! Или полагаете, что ему верят там, за стеной?! Предателям нигде нет веры!

Напрасно. Отчаянная надежда явственно читалась в глазах сдержанного фракийца Тираса, отобразилась на бледном лице Иннокентия; подался вперед, не желая пропустить ни одного слова, Хромой Ждан.

Трибун понял, что приказ о немедленной казни не прибавит ему авторитета. Более того, Лют явно рассчитывал на то, что солдаты выйдут из повиновения, взбунтуются в надежде, что если открыть ворота, то сарматы их пощадят.

Пират тем временем, не давая опомниться собравшимся, кривясь от боли, косноязычно, но достаточно громко произнес:

– Сарматы и готы не ладят между собой. Вождь степняков, взявший себе имя Агаста, первого царя скифов и сарматов, терпеть не может надменного Атаульфа. А тот относится к нему, как обычно готы относятся к варварам. С пренебрежением и презрением. Если пообещать Агасту золото с Торговища, он отступится от своего союзника. Зачем вольному коннику делиться с жителем каменной страны?!

– Он говорит правду, – возбужденно пробормотал Эллий Аттик, обращаясь к Германику. – Нет ничего невозможного. Ты же – римлянин. Вспомни историю с Массиниссой!

Разумеется, трибун помнил историю Массиниссы. В легионах ее знал каждый офицер. Массинисса, сын одного из нубийских царьков, воспитывался в Карфагене, воевал на стороне этого богатого торгового государства с Римом. Доверие к Массинниссе было столь велико, что карфагенские правители поставили его во главе кавалерии во время Второй Пунической войны. Но римляне купили Массиниссу. Дорого и навсегда. Затраты окупились с лихвой. Нубийская конница Массиниссы решила исход битвы при Заме в пользу Рима. Карфаген был изморен осадой, взят приступом, подожжен и горел семнадцать дней. Руины изобильного многолюдного города, галдевшего на всех языках Ойкумены, римские солдаты перепахали плугом и засыпали солью.

Эллий Аттик все рассчитал верно. Чтобы убедить Константина Германика не спешить с суровым вердиктом для пирата, что в конце концов означало бы гибель всех защитников крепости, грек привел пример именно из римской истории. Таким образом напомнив трибуну Галльского легиона, что древний закон: «Разделяй и властвуй», лапидарно сформулированный предками Германика по отцовской линии, вполне мог сработать и сейчас.

Офицер задумался, глядя на пирата. Тот, отбросив от лица