— Дитя еще только разгорается в тебе, — слуа отвернулась и смотрела в незабранное ставнями окно. — Но я вижу, что это мальчик.

— Что с ним… будет? — голос звучал незнакомо, но исходил из ее губ.

— Разве я могу знать. Со временем все откроется, поверь.

Волосы, которые она срезала в Серединном мире почти наголо, теперь отросли и непослушными темными кольцами лежали на подушке, спускаясь ниже ушей. Амарела не знала точно, прошло ли в Аркс Малеум двое суток или два месяца. Эвина иногда разговаривала с ней, иногда сидела у окна — глубокой стрельчатой ниши из которой тек ледяной сквозняк, крутила веретено, пела песни — долгие, страшные, еле уловимо отдающие яблоками, как и все здесь. Еще приходила Ружмена, такая же тонкая и высокая, в синем суконном платье, с темными косами, ниспадавшими из-под шерстяной шапочки. Подбородок ее тоже обхватывала полотняная белая лента, кончики острых ушей были прихотливо вырезаны — как кружево. Живот отчетливо круглился под платьем и под двумя серебряными поясными цепочками — она была месяце на пятом беременности. Посреди госпиталеума возвышалось несколько серых каменных столов, напоминающих надгробия, Амарела не знала, зачем они.

Аркс Малеум медленно кружился вместе с полуночными землями, ловя редкие лучи не видимого здесь солнца, накреняясь иногда так, что у Амарелы начинала кружиться голова и ломить виски. Крепость была как чаша с туманом, с яблочной терпкой настойкой, со страшным птичьим молчанием. Иногда со двора доносился рев рогов, выкрики и лай собак. Но чаще Холм Яблок тонул в тишине.

Пришел однажды король Тьяве, высокий, широкоплечий, с темными прорезями глаз над каменными скулами. Грудь его отягощала королевская цепь, по плечам стекала запекшаяся кровь волос. Долго стоял над амарелиной кроватью, сжимая и разжимая пальцы с острыми темными когтями. Амарела безучастно смотрела, не шевелясь, пока король слуа не отвернулся и не вышел из госпитального покоя.

— Тьяве — значит тень, — сказала Эвина. — Инсатьявль. Он правит нами восемь сотен лет.

— А до него?

— Старший брат, Яго. Но он ушел к вам. Ты много болеешь. Не годится.

Амарела полулежала среди подушек и ради тренировки разглядывала кладку стен, серые с черным гобелены на стенах, с малой толикой лазури, вышивку на платье Эвины, знакомую уже резьбу на капителях. Во дворе снова лаяли собаки и слышались суровые мужские голоса, визгливое злое ржание жеребцов.

— Я хочу встать, — сказала она.

— Господин Илен, с вещами, на выход!

Собрался Рамиро еще с вечера. Поэтому он сунул в карман губную гармошку, которой развлекался с утра, подхватил элспеновский чемоданчик, и без задержек шагнул в раскрывшуюся дверь. Два молодцеватых стражника ожидали в коридоре — ежедневный ритуал, навевающий уныние. То ли ты почетный гость, то ли пациент психиатрической больницы…

В коридоре он снова столкнулся с соседом из двенадцатой камеры (у самого Рамиро была номер одиннадцать) Двухнедельное пребывание в Карселине на рыцарей, похоже, действовало не так благодатно, как на случайно попавшего сюда штатского. Макабрин был мрачен, как туча, быстрый южный загар почти стерся с бледной физиономии, под глазами темные круги.

Завидев Рамиро, он поглядел на раскрытую дверь, сверкнул глазами и стремительно шагнул вперед. Охранники забеспокоились, Макабрин дернул плечами, стряхнул их и, без лишних разговоров, залепил Рамиро в челюсть кулачищем.

В глазах вспыхнуло алым, потом потемнело. Рамиро отлетел к стене и больно саданулся затылком и спиной. Макабрин рыкнул, кинулся на него, с явным намерением продолжить, но стражники, наконец, отреагировали, вывернули ему руки и повисли, как псы на кабане.

— Ты охренел что ли, благородный сэн, — Рамиро потряс головой, вытер закровоточившую губу. Левый глазной зуб шатался и ныл. — Что я тебе сделал то.

— Что, ядренакорень, сделал! — здоровенный блондин рвался из рук охраны, глаза его были белыми от злости. — Гармошка, твою растудыть налево! Музыку он любит! Целыми, твою маму, днями любит свою любимую музыку. Худ-дожник в жопе ножик, так твою перетак! Духовно богатое быдло! А ну уберите руки, я ему шею сверну! — заорал он громовым голосом. Рамиро аж присел.

Макабрин высвободил руку, ударил одного из пытавшихся утихомирить его парней поддых, тот согнулся. Рамирова стража кинулась на помощь, и вчетвером они кое-как усмирили разъяренного рыцаря, уткнули его мордой в стену и защелкнули наручники.

Кто-то сунул Рамиро платок, и он смог, наконец, отнять рукав от лица.

Его загрузили в фургон, где сидели еще несколько штатских, попавших в Карселину по делу о терроризме. Они все носили гербы — собственные и своих лордов, один Рамиро был обычный горожанин без защиты сюзерена. Соседи с одинаковым молчаливым испугом уставились на рамирову разбитую физиономию. Видимо, бить в Карселине могли только настоящего преступника.

Здание Королевского суда глядело через площадь на огромный и роскошный собор святой Королевы Катандеранской. Дорога заняла минут десять.

Сперва Рамиро отвели умыться, потом один из охранников принес грелку со льдом. Рамиро потрогал языком зуб: может, не выпадет. Хотя, вполне вероятно, это уже не должно его беспокоить.

Из разговоров в длинном зале ожидания, где собралось полдюжины заключенных и вдвое больше охранников, Рамиро узнал, что лорд тень, не отлежавшись после тяжелой операции, уже неделю работает с делом о терроризме. И что с понедельника он «избавляется от балласта» — проводит суды над теми, чьи дела считает очевидными.

Лорд тень не принадлежал партии радикалов, но всем было известно, что большой симпатии к дролери он не испытывал. В несправедливости обвинить его было трудно, как и в излишней мягкости.

Очередь сокращалась неспешно, время от времени вводили новых заключенных. Наконец вызвали Рамиро. Прижав к распухшим губам грелку с подтаявшим льдом, под конвоем из двух охранников, он вошел в зал суда.

Он никогда здесь не был. Заполненный народом полукруглый амфитеатр, разделенный на сегменты, галерея для зрителей по верху. В центре, на возвышении, на фоне пурпурного бархата, под огромной, распростершей серебряные крылья каманой, стоял длинный стол и высокие кресла. Лорд тень сидел в кресле главного королевского судьи, украшенном короной и гербом Лавенгов, одетый в старинный упленд на куньем меху, с золотой судейской цепью на груди. Стриженную седую голову венчала бронзовая корона высокого лорда Маренга.

По правую и левую руку сидели королевские судьи в мантиях. Они листали бумаги, перекладывали папки по заваленному столу, пили воду, переговаривались. Кадор Маренг сидел прямой и угрюмый, как скала. Только по синюшно-бледному лицу было понятно, что ему более чем хреново.

Приблизившись и встав на указанное место обвиняемого, Рамиро рассмотрел целлулоидную трубку, перекинутую через плечо сэна Кадора и ныряющую в расшнурованный ворот упленда, к подключичной артерии. С другой стороны трубка терялась в торжественных складках пурпура. За спинками высоких кресел тенями двигались женские фигуры в серых платьях. Невенитки приглядывали за Маренгом и наблюдали за его капельницей.