Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лёва[202] Шнейдера[203] шинелью
Пятилетие играл
И обычной канителью
Время наполнял.
Возвратясь в штиблетах узких,
Миллион наследства взял,
Богу молится по-русски,
А студентов обокрал[204]».
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
Но и все, казалось, ощущали нечто в этом же роде.
Девицам было очень неловко и стыдно. Лизавета Прокофьевна сдерживала в себе чрезвычайный гнев и тоже, может быть, горько раскаивалась, что ввязалась в дело; теперь она молчала. С князем происходило то же, что часто бывает в подобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужого поступка, до того ему стало стыдно за своих гостей, что в первое мгновение он и поглядеть на них боялся. Птицын, Варя, Ганя, даже Лебедев – все имели как бы несколько сконфуженный вид. Страннее всего, что Ипполит и «сын Павлищева» были тоже как бы чем-то изумлены; племянник Лебедева был тоже видимо недоволен. Один боксер сидел совершенно спокойный, покручивая усы, с видом важным и несколько опустив глаза, но не от смущения, а, напротив, казалось, как бы из благородной скромности и от слишком очевидного торжества. По всему видно было, что статья ему чрезвычайно нравится.
– Это черт знает что такое, – проворчал вполголоса Иван Федорович, – точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили.
– А па-азвольте спросить, милостивый государь, как можете вы оскорблять подобными предположениями? – заявил и весь затрепетал Ипполит.
– Это, это, это для благородного человека… согласитесь сами, генерал, если благородный человек, то это уж оскорбительно! – проворчал боксер, тоже вдруг с чего-то встрепенувшись, покручивая усы и подергивая плечами и корпусом.
– Во-первых, я вам не «милостивый государь», а во-вторых, я вам никакого объяснения давать не намерен, – резко ответил ужасно разгорячившийся Иван Федорович, встал с места и, не говоря ни слова, отошел к выходу с террасы и стал на верхней ступеньке спиной к публике, в величайшем негодовании на Лизавету Прокофьевну, даже и теперь не думавшую трогаться с своего места.
– Господа, господа, позвольте же, наконец, господа, говорить, – в тоске и в волнении восклицал князь, – и сделайте одолжение, будемте говорить так, чтобы понимать друг друга. Я ничего, господа, насчет статьи, пускай, только ведь это, господа, всё неправда, что в статье напечатано; я потому говорю, что вы сами это знаете; даже стыдно. Так что я решительно удивляюсь, если это из вас кто-нибудь написал.
– Я ничего до этой самой минуты не знал про эту статью, – заявил Ипполит, – я не одобряю эту статью.
– Я хотя и знал, что она написана, но… я тоже не советовал бы печатать, потому что рано, – прибавил племянник Лебедева.
– Я знал, но я имею право… я… – забормотал «сын Павлищева».
– Как?! Вы сами всё это сочинили? – спросил князь, с любопытством смотря на Бурдовского. – Да быть же не может!
– Можно, однако же, и не признавать вашего права к подобным вопросам, – вступился племянник Лебедева.
– Я ведь только удивился, что господину Бурдовскому удалось… но… я хочу сказать, что если вы уже предали это дело гласности, то почему же вы давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
– Наконец-то! – пробормотала в негодовании Лизавета Прокофьевна.
– И даже, князь, вы изволили позабыть, – проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, – изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я в качестве хозяина дома с чрезвычайным даже удовольствием-с…
– Совершенно справедливо! – прогремел вдруг из глубины комнаты генерал Иволгин.
– Довольно, Лебедев, довольно, довольно… – начал было князь, но целый взрыв негодования покрыл его слова.
– Нет, извините, князь, извините, теперь уж этого не довольно! – почти перекричал всех племянник Лебедева. – Теперь надо дело ясно и твердо постановить, потому что его видимо не понимают. Тут юридические крючки замешались, и на основании этих крючков нам угрожают вытолкать нас с крыльца! Да неужели же, князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками, что мы и сами не понимаем, до какой степени наше дело не юридическое, и что если разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону? Но мы именно понимаем, что если тут нет права юридического, то зато есть право человеческое, натуральное, право здравого смысла и голоса совести, и пусть это право наше не записано ни в каком гнилом человеческом кодексе, но благородный и честный человек, то есть всё равно что здравомыслящий человек, обязан оставаться благородным