это случится слишком поздно, уже не успеешь приколотить к бумажной страничке свою добычу.

И больше нельзя себя тешить мантрой: нужно оттягивать воплощение любимого замысла, нужно пожить с ним, откладывать всегда хорошо.

Это опасная игра, сам не заметишь, куда утечет дарованное судьбою время.

Улучшить себя, должно быть, можно, переиначить – не в наших силах. Тем более, важно с умом и толком распорядиться тем, что дано.

Как знать, быть может, твоя тревога, твоя непреходящая боль, – они и рождают лирический звук, который необходим твоей исповеди.

А без нее слова не живут и мало что значат. Сколько бы ты ни заслонялся своими героями, ни наделял своими достоинствами и пороками. С какой бы щедростью ни делились своими находками и догадками. Зоркий читатель всегда обнаружит какую-то часть или грань вашей личности.

68

Как далеко ты можешь зайти в своей готовности раздарить свои секреты, заветные тайны придуманным душам и голосам? Легко ли дается такая открытость, не признающая запретов?

Это нелегкие вопросы, еще труднее даются ответы.

Всегда поучительно сопоставить нашу сегодняшнюю беззастенчивость со сдержанностью былых времен.

Нет спора, мы шагнули вперед в способности к эксгибиционизму. Если, конечно, тут не притворство, не ловко просчитанная игра в отважную, бесстрашную искренность. Иные писатели мастера, поднаторевшие в имитации.

У каждого профессионала свои подпорки, свои перильца. Я насмотрелся на хитрецов, давно уверившихся, что творчество – не вдохновение, не потребность, не власть и пламя воображения – но, прежде всего, расчет и метод.

Но если тут и есть своя правда, то лишь ее часть. Это важно помнить.

69

Творчество, может быть, – высшее счастье, которое дано человеку. Хотя это прежде всего изнурительный, если угодно, каторжный труд.

При этом порою небезопасный. Моя соловьиная пора пришлась на советскую эпоху.

Будем надеяться, вам повезет и вы обойдетесь без встречи с цензурой. С ее неистовством и разнузданным самодержавием идеологии. Хотя зарекаться и воздержусь. Отечество наше своеобразно. Одновременно хочет стабильности и звучно требует перемен. Готово преобразить весь мир и присягает беречь традиции.

Втайне уверено, что обновлению прежде всего подлежат декорации. Но, разумеется, пьеса та же.

Бесспорно, нельзя стоять на месте, но время от времени нужно оглядываться и знать, как важно притормозить.

Добро бы позади оставались только вишневые сады и мирно текли молочные реки.

Но нет, позади гремели войны, горели дома, хлестала кровь.

70

Вы, разумеется, помните притчу о големе, об этом диковинном, самостоятельном существе. Честолюбивый человек решил себя уподобить Богу и сотворил превосходный клон по образу своему и подобию.

И удалось! Был создан голем. То ли машина, то ли робот, искусственный мозг, способный действовать, мыслить, перемещаться в пространстве. Все что угодно. Не мог только чувствовать.

Поэтому не испытывал боли, не знал ни горя, ни сострадания. Естественно, ничего хорошего из этой затеи не получилось. Лишенное души существо задумало подчинить сотворившего, придумавшего его человека, заставить служить своей бездушной, ничем не ограниченной власти.

Красноречивая метафора. Не есть ли голем то государство, которое придумали люди, чтобы оно их оберегало и защищало от всяких бед? Чем это кончилось – известно. Мы стали слугами механизма, который распоряжается нами. Нашими жизнями, нашими судьбами.

71

Грустная сказка, горький исход! Не потому ли однажды нами овладевает идея бегства? Давно, усталый раб, замыслил я побег…

Всегда в наши грозные часы и в редкие минуты прозрения нам вспомнится Александр Сергеевич. Всегда утешит, всегда подскажет.

Напомнит, что есть упоенье в бою, что и печаль может быть светла, а все, что минет, станет нам мило.

Но так ему и не довелось остаться наедине с собою. Мог ли он думать, что скука в Михайловском и даже болдинский карантин покажутся дарами судьбы, благословенным глотком свободы? В российской перевернутой жизни ссылка оказывалась благом, а одиночество – избавлением.

Так нам из сталинской мясорубки казались странными ламентации наших предшественников, их заботы, их комфортабельная хандра.

Понадобились десятилетия, чтоб осознать, что мера тоски определяется не временем, не обстоятельствами, не местом рождения, нет, лишь твоей готовностью к сопереживанию, способностью мыслить и страдать.

72

Вы сетуете на то, что мир несправедлив, что в нем раздолье не тем, кто честен, а тем, кто ловок. Не торопитесь негодовать.

Учитель наш недаром напомнил, что нет греха продать свою рукопись. Ему это вовсе не навредило в глазах современников и потомков.

И не ищите в моих словах замаскированного упрека в мальчишеском порохе и уж тем более в этаком юношеском ригоризме. Я знаю, что у вас хватит юмора, чтобы избежать этих поз. Поверьте, если бы у меня возникло подобное опасение, я бы его не утаил. В конце концов, мой унылый возраст должен иметь свои преимущества. Хотя бы право на откровенность.

Забавно распределились роли в нашем эпистолярном сюжете. Вы – романтический герой в плаще и со шпагой, а я соответственно мудрец-резонер, почтенный дятел, который долбит свое персональное древо истины.

Ну что же, естественный расклад. У каждого – свое амплуа.

73

Но сколько мусора занесли в эту мою умудренную голову все эти годы и десятилетия! То выскользнут застрявшие в памяти чьи-то оборванные стишки: «Я все забыл: и Рим и Фермопилы, / Концерты Скрябина и Университет». То вдруг совсем уже неприличное, из некогда слышанной оперетки: «И целуются в уста / Возле каждого куста…» – черт знает что, всякая заваль!

Впрочем, иного и быть не может, когда перепашешь такую прорву встреч и событий, дней и ночей.

Много чему можно дивиться. Хотя бы тому, что славят заслуги, а платят за выслугу. Но – если вдуматься – это как раз в порядке вещей.

74

Подходит к концу мое гостевание в мире – грустно! Какой бы вздорной и несовершенной ни оказалась эта планета, я к ней привык, прикипел душой. И так невесело сознавать, что все же потерпел поражение.

Нет смысла подыскивать объяснений, ссылаться на то, что пора цветения пришлась на глухое время запретов – была табуирована свободная мысль.

Но не во времени и не в месте, не в обстоятельствах было дело. Суть была в том, что калибр личности был меньше даже ее возможностей. Хватило вкуса, но не стихии, которая подчиняет время и не считается с обстоятельствами. Хватило ума, но не досталось необходимой доли безумия. Была расположенность к откровенности, но этого мало для откровения.

75

Должно быть, вас приводят в смущение мои неожиданные признания. Да я и сам не пойму, как выплеснулась такая запоздалая исповедь. Вы ждали ответов, а я обрушил на вашу голову свою боль.

Нет, я не ропщу, я лишь