ересью и чародейством, и воинство кротят». И то говорит Петр, волоский воевода: «Таковых годится огнем жещи и иные лютые им смерти предавати, чтобы лиха не множилося» [Ржига 1908: 65][513].

Такая перспектива, по-видимому, тревожила Пересветова, поскольку он пространно рассуждает на эту тему, рисуя мрачную картину царства, пришедшего в упадок из-за оказавшихся у его руля чародеев. Действие пересветовской притчи разворачивается в Константинополе незадолго до его падения. Вынужденный объяснять, почему православные царства терпят поражение от «неверных» (вариация извечного вопроса: почему Бог допускает существование зла?), автор говорит о вредительском союзе со сверхъестественными силами, ставшем одной из причин капитуляции Византии перед турками: «Укротили от воинства своими вражбами, и прелестными путми, и ерестными чародействы. И тем царьство греческое, и веру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турским на поругание» [Ржига 1908: 63].

Жанр аллегории позволил Пересветову подробно рассказать о господстве чародеев в судах и его последствиях. Под конец существования Византии

…велможи царьския на градех и на волостях домышлялися лукавством своим, дияволским прелщением: мертвых новопогребеных из гробов вынимали, да те гробы порожни загребали, а того мертвеца рогатиною исколовши или саблею изсекши, да кровью вымажут, да богатому человеку в дом подкинут. Да изца ему ябедника поставят, которой Бога не боится, да осудивши его неправедным судом, да подворье его и богатство разграбят. Нечисто богатели дияволским прелщением, а царьския грозы к ним не было. Всем Бога разгневили. Ино про то Господь Бог разгневася на них неутолимым гневом своим святым [Ржига 1908: 66].

Хитроумные уловки, которые Пересветов приписывает волшебникам, вполне могли быть результатом действий простых смертных, а не адептов темных искусств. Автор, однако, прибегает к фигуре колдуна, поскольку в его мире Божий суд должен твориться непосредственно, физическим образом. Если правосудие сворачивает с прямого пути, следует дать этому убедительное объяснение, и таким объяснением становится вмешательство чародеев: обычной продажности судей в данном случае недостаточно.

Созданные за сто лет до рассматриваемых нами колдовских процессов, эти тексты отражают сильнейший страх перед колдовством в суде, который сохранялся и на протяжении XVII столетия.

В соответствии с политической теологией Московского государства, благополучие его обитателей зависело от того, насколько они смогут распознать волю Бога и осуществить предписанное им правосудие. Любое отклонение от этой воли требовало убедительного объяснения, которое находили в колдовстве. Найденное под подушкой орлиное перо или заклинание, гласившее: «Мне де только дойти до суди и где виноват буду и я де и прав буду», угрожало не только повлиять на тот или иной приговор, но и скомпрометировать священное поле царского правосудия[514]. Если у обвиняемого находили улику (листок с заговором, талисман, защищающий от пытки и гарантирующий благоприятный исход дела), это укрепляло ощущение того, что исполнению священного долга государя – судить по справедливости – активно препятствуют магическими средствами. При наличии очевидных признаков сверхъестественного вмешательства в Божье правосудие колдовство становилось одним из самых тяжких преступлений.

Какой бы страшной ни казалась угроза колдовства, главным в ней было покушение на межличностное, иерархически обусловленное взаимодействие, характеризовавшее русскую магию в целом. В худшем из воображаемых исходов волшебство могло сбить с пути истинного и самого царя, но эсхатологические риски столь мрачного развития событий почти не рассматривались – акцент делался на земных последствиях действий правителя, окруженного дурными советниками [Rowland 1979]. Если в «дьявольских» сценариях, имевших хождение в католической и протестантской Европе, злоупотребления конкретного лица могли встраиваться в более широкую картину заговора, борьбы добра со злом, то в Московском государстве даже ужасающая перспектива уклонения ко злу божественной царской власти быстро сводилась к беспокойству по поводу справедливости конкретного акта правосудия.

Угроза в виде колдовства: узы взаимности

Как заговоренная соль, рассыпаемая на перекрестке дорог, сама магия оказывала свое воздействие в точках взаимодействия между людьми, зажатыми внутри иерархической системы. Она функционировала в пограничных областях, укрепляя и подрывая этические ожидания, и теряла свою устрашающую силу в тех случаях, когда расшатывались этические договоренности. Там, где суд считался продажным, вступало в действие волшебство. Там, где между хозяевами и крепостными происходили столкновения из-за разницы в понимании пределов допустимого подчинения и сопротивления, возникали подозрения в использовании волшебства – порой, вероятно, небезосновательные. Все участники этой этической драмы так или иначе были вовлечены в магические действия. Повсюду, где межчеловеческие отношения покоились на продажности, злом умысле, жестокости, алчности или желании, повсюду, где умеренность уступала место крайностям и угнетение выходило за обычные рамки, люди были склонны обращаться к магии, чтобы получить объяснение, исправить положение или свершить месть.

В своей вдохновенной и проницательной статье А. Л. Топорков замечает: «Заговор имеет… индивидуализированный характер. Цель заговора – разрешить некую неурядицу в личном существовании человека…». Заговоры были направлены наудовлетворение сексуальных потребностей конкретного человека или достижение других эгоистических целей, когда движущими силами служили алчность, честолюбие, трусость, зависть, ненависть или жажда мести. Как предполагает Топорков, в заговорах и магических практиках можно обнаружить некоторые из самых ранних признаков индивидуализма – или свободы, – известных в русской культуре: у окружающих они вызывали резкое осуждение [Топорков 1998: 230–241][515]. В этой книге я опираюсь на предположения Топоркова, но индивидуализм и свобода не находятся в центре моего внимания; я помещаю русскую магию, средство, к которому прибегали от отчаяния, в контекст коллективной моральной экономики, участники которой были связаны жесткими требованиями иерархии. Поскольку политический и экономический порядок покоился на отношениях покровительства, родства и личной зависимости, этика власти воплощалась в рамках этих отношений. Магические действия, явные и тайные, совершались в узловых точках иерархического порядка.

Возвратимся к вопросу, поставленному в начале главы: почему прозаичная русская магия, основанная на применении кореньев и трав, стала, как это ни удивительно, одним из трех самых тяжких правонарушений? Колдовство было ядом, впрыскиваемым в кровеносные сосуды государства, но, что еще хуже, оно могло коварным образом обрушить этический порядок, непоправимо подорвать общественную иерархию на самом глубинном уровне. Эта угроза не разрасталась до апокалиптического видения антихристова воинства. Угроза общественному порядку, как правило, возникала – и исчезала – дома, на дороге, в царском дворце, в суде, проявлялась в структуре межличностных отношений. Последствия были тем не менее крайне серьезными. Нападки на существующую иерархию, в виде вызова, бросаемого низшими высшим, или жестокого обращения сильных мира сего с зависимыми от них людьми, возводили колдовские преступления в ранг возмутительного беззакония.

Заключение

Петр Великий и Век просвещения

Как это ни удивительно, именно Петр Великий, реформатор, ориентировавшийся в своих преобразованиях на Запад, ввел договор с Сатаной и активный