К рыбе я попросил бокал красного вина. Ничего не могу с собой поделать — не выношу белое вино. Женщина продолжала потягивать свою единственную порцию шотландского виски, придирчиво изучая принесенные стюардессой овощи. По мере нашего разговора я все сильнее ощущал себя неотесанным болваном — настолько я был обескуражен ее элегантностью. Я летел во Францию на презентацию французского перевода романа «Сын цирка». Говорить об этом мне показалось грубой и неуместной саморекламой. Меня волновала судьба собственного романа, а эту женщину — судьба всех океанов. (Французское название моего романа — «Un enfant de la balle» — звучало не так грубо, как английское, однако я сомневался в своей способности правильно его произнести.)

Когда женщина спросила о моем роде занятий, я без особой охоты сказал, что пишу романы. Она не слышала обо мне и не читала ни одного из моих романов. Признаюсь, я почувствовал облегчение. Романы не идут ни в какое сравнение с океанами — даже длинные романы. У меня возникло ощущение, что, когда эта дама маленькой девочкой жила в Германии, даже слуги в ее семье были культурнее и воспитаннее, чем нынешнее неряшливое и безманерное племя литераторов, включая и меня.

Она сдержанно сказала, что ее отец тоже был писателем, однако имени его не назвала. Глоток вина попал у меня не в то горло, отчего на глазах выступили слезы. Моя соседка даже ела изящно. Рядом с нею мне казалось, что я ем не вилкой и ножом, а лопаю рыбу руками. Защитница океанов заказала себе вторую порцию виски. Она пила настолько мало, что я начал ощущать себя еще и пьяницей.

Неожиданно мы пришли к совпадению мнений. Речь зашла о том, что экранизация хороших книг редко бывает удачной… вопрос столь очевидный, что кто бы тут стал возражать? Затем женщиной овладел приступ кашля. Даже смотреть на это было тяжело. Но я ничем не мог ей помочь. Она кашляла и кашляла. Это был кашель, достойный дочери того, кто подарил нам Ганса Касторпа, «Волшебную гору» и другие романы. С таким кашлем ей нужно было бы отправляться не на конференцию, а на лечение в санаторий. Я подозревал, что у нее легочное заболевание, и осторожно спросил об этом. Успокоившись, она решительно замотала головой. Это всего-навсего осложнение после гриппа. И тогда я вдруг увидел, как сквозь ее благородный профиль проступили черты ее отца.

Элизабет Манн-Боргезе — так ее звали — была самой младшей из детей Томаса Манна. Скорее всего, вместе с родителями она переехала из Принстона в Лос-Анджелес, а затем и в Цюрих, где отец умер. Жалею, что не спросил ее об этом. Мы говорили совсем о другом — о фильме «Смерть в Венеции». По ее мнению, замысел Висконти сделать в фильме Густава Ашенбаха не писателем, а композитором (Висконти сделал его Малером) был вовсе не плох. Но очевидность сексуального влечения Ашенбаха к красивому мальчику Тадзио противоречила замыслу ее отца. «Чисто по-итальянски», — сказала об этом госпожа Манн-Боргезе. (Возможно, это были мои слова.)

С фильма наш разговор незаметно перешел на собак. Элизабет Манн-Боргезе принялась увлеченно рассказывать мне о своих экспериментах с собаками, сравнивая интеллект собак с интеллектом собственных внуков. Да, она любила своих внуков и отмечала их явную смышленость, зато ее собаки более обучаемы. Один пес умел играть на пианино, второй — печатать на машинке; все это они делали носами. Поначалу я усомнился: собачьи носы показались мне слишком деликатными органами для ударов по клавишам пианино и пишущей машинки. Вот если бы собаки делали это лапами… тогда, возможно… Каюсь, я тогда подумал, что дочь отчасти унаследовала литературные способности отца.

Мои фантазии относительно госпожи Манн-Боргезе были куда мрачнее. Я подозревал, что ее кашель вызван каким-нибудь смертельно опасным заболеванием. Уж слишком неестественной мне казалась легкость, с какой она отмахивалась от расспросов, продолжая утверждать, что это всего-навсего последствия гриппа. Меня волновало ее здоровье. Только потом я понял: там, в самолете, я не мог отделаться от подспудной мысли, что уже встречал похожую на нее женщину в одном из романов ее отца.

В первой фразе «Волшебной горы» тоже ощущается отрицание серьезной болезни. Начало романа — одно из моих любимых. «В самый разгар лета один ничем не примечательный молодой человек отправился из Гамбурга, своего родного города, в Давос, что в кантоне Граубюнден. Он ехал туда на три недели — погостить».[91]Бедный Ганс Касторп! С первой же фразы мы понимаем, что этот «ничем не примечательный молодой человек» едет туда не «на три недели». Это путешествие к концу его жизни.

Стоит ли удивляться, что мне было чрезвычайно тяжело отделить Элизабет Манн-Боргезе от ее кашля? Даже потом, пролистывая биографию Томаса Манна и глядя на фотографию Элизабет (там она снята милой маленькой девочкой), я опасался за нее, как часто опасался за героев романов ее отца. В этом не было никакой логики. С моей стороны было бы весьма невежливо написать госпоже Манн-Боргезе и спросить, справилась ли она с последствиями своего гриппа. Однако она мне очень понравилась, и я просто влюбился в историю о ее собаках. (С тех пор я пересмотрел первое впечатление и убедил себя, что один ее пес действительно играет на пианино, а другой — печатает на машинке, и оба делают это своими носами.)

Разумеется, я мог бы ей написать и вежливо осведомиться о здоровье. Она дала мне свой адрес, поскольку я глупым образом пообещал прислать ей какой-нибудь из моих романов. «Глупым образом», поскольку кто осмелится посылать собственный опус дочери Томаса Манна? И какой роман выбрать? Я никогда не писал об океанах, и только в заглавии одного романа есть слово «вода». Мне подумалось, что посылать госпоже Манн-Боргезе «Человека воды» было бы сквернейшей затеей. Какой идиот отважился бы посылать дочери Томаса Манна роман о человеке, тянущем с операцией на мочевых путях? Обещание превращалось в дилемму.

Если бы я вздумал написать рассказ о ней, я бы назвал его «Кашель Элизабет». Подобно Гансу Касторпу, Элизабет переступила бы порог санатория, откуда ей уже не суждено было выйти. Кстати, по тому, как она ела и маленькими глоточками пила шотландское виски, а так-же по тому, как она говорила о своих собаках, и, конечно же, из-за ее кашля она уже превратилась (в моем воображении) в один из безнадежно обреченных персонажей из романов ее отца.

Однако Элизабет Манн-Боргезе — реально существующая женщина. И в реальности у нее действительно был грипп, от которого она давным-давно излечилась. Вполне естественно, что внешне она похожа на своего отца и что сила творческого воображения, присущего Томасу Манну, захватила меня во время краткой встречи с его дочерью. Он обладал очень широким творческим воображением.

В шесть часов сорок минут утра наш самолет приземлился в Париже. Мы с Дженет немного замешкались с выходом: нужно было разбудить Эверетта и собрать его книжки и игрушки. Я заметил, что и величественная госпожа Манн-Боргезе не торопится покидать самолет. Она ждала, пока выйдут остальные пассажиры. Только когда я взял Эверетта за руку и мы покинули салон, я увидел стюардессу, ожидавшую ее с инвалидным креслом. Поистине «томасо-манновская» деталь.