На кону будет стоять не просто сбежавшая монахиня, а репутация владыки Киоги.

«Его друг, старший советник Мацудаира Саданобу, выдаст ордер на арест…»

Узаемон все отчетливее понимает, на какой он пошел риск.

«Станут ли они выписывать ордер? Или просто пошлют убийцу?»

Узаемон смотрит в сторону. Остановиться и начать раздумывать — все равно, что повернуть назад.

Ноги шлепают по лужам. Коричневая река бурлит. С сосен капает.

Узаемон спрашивает Шузаи: «Остановимся на ночь в Исахая?»

— Нет. Дегучи из Осаки выбирает лучшее: гостиница Харубаяши в Курозане.

— Не та ли, где останавливается Эномото и его свита?

— Та самая. Пошли — пошли, какая банда, решившая украсть монашку с храма на горе Ширануи, не мечтала бы остановиться там?

Главный храм в Исахая празднует какое‑то важное событие, связанное с местным богом, на улицах полным — полно лоточников и бездельничающей публики, и шесть путешественников и паланкин проходят совершенно незамеченными. Уличные музыканты соперничают друг с другом за внимание зевак, воришки прочесывают праздничную толпу, а служанки гостиниц у входа кокетничают с прохожими, зазывая постояльцев. Шузаи остается в паланкине и приказывает своим людям идти прямиком к воротам в феоде Киога, расположенным в восточной части города. Через них как раз прогоняют стадо свиней. Один из солдат, одетый в строгую форму феода, мельком смотрит на пропуск Дегучи из Осаки и спрашивает, почему у торговца нет никакого товара. «Я отправил все кораблем, — отвечает Шузаи, и никто не смог бы придраться к его осакскому выговору, — все- все, уважаемый. После того, как каждый таможенник на западном Хонсю получил бы свой куш, у меня не осталось бы даже морщин на ладонях, уважаемый». Его пропускают, но другой, более наблюдательный стражник замечает, что пропуск Узаемона выдан на Дэдзиме.

— Вы переводчик для иностранцев, Огава-сан?

— Третьего ранга, в Гильдии переводчиков Дэдзимы.

— Я просто спрашиваю вас, господин, потому что вы в одежде паломника.

— Мой отец смертельно болен. Я хочу помолиться за него в Кашиме.

— Пожалуйста, — стражник пинает визжащего поросенка, — пройдите в комнату инспекции.

Узаемон не позволяет себе взглянуть на Шузаи.

— Хорошо.

— Я приду к вам, как только мы разберемся с этими чертовыми свиньями.

Переводчик заходит в маленькую комнату, где работает писец.

Узаемон проклинает свое невезение. Он—το хотел проникнуть в Киогу незамеченным.

— Пожалуйста, извините за неудобство. — Появляется стражник и приказывает писцу выйти наружу. — Я чувствую, Огава-сан, вы — человек слова.

— Я стремлюсь, — отвечает Узаемон, тревожась, не понимая, что за этим последует, — к этому, да.

— Тогда я… — стражник становится перед ним на колени и низко кланяется, — я обращаюсь к вам, господин, с великой просьбой. Голова у моего сына растет… неправильно, шишками. Мы… мы не осмеливаемся выпускать его из дома, потому что люди называют его демоном они. Он умный и читает хорошо, так что на его разум это не влияет, но… у него бывают эти головные боли, эти ужасные головные боли.

Узаемон уже знает, что бояться нечего.

— Что говорят врачи?

— Первый поставил диагноз «горящий мозг» и прописал выпивать три ведра воды в день, чтобы потушить огонь. «Водяное отравление», — сказал второй и велел лишить нашего сына воды, пока не почернеет его язык. Третий доктор продал нам золотые иглы, чтобы колоть ими голову и изгнать демона, а четвертый продал волшебную лягушку, которую следовало лизать тридцать три раза в день. Ничего не помогло. Скоро он не сможет поднимать голову…

Узаемон вспоминает последнюю лекцию доктора Маено об элефантиазе[75].

— …и я прошу всех паломников, кто проходит мимо, помолиться в Кашиме.

— Обязательно, я повторю сутру об излечении. Как зовут вашего сына?

— Спасибо. Много паломников обещали помолиться, но я верю только людям, которые держат слово. Я Имада, а моего сына зовут Уокацу, записано здесь, — он передает сложенный листок бумаги с прядью волос сына. — Там надо заплатить, так что…

— Оставьте деньги у себя. Я помолюсь за Имаду Уокацу, когда буду молиться за своего отца.

«Политика изоляции помогает сегуну сохранять власть…

— Могу я предположить, — стражник снова кланяется, — что у Огавы-сана тоже есть сын?

…но также приговаривает Уокацу и многих других к бессмысленной смерти от невежества».

— Мы с женой, — новые подробности, с сожалением думает Узаемон, — не получили еще такого благословения.

— Богиня Каннон наградит вашу доброту. Извините, я задерживаю вас…

Узаемон прячет бумагу с именами в свой кошель инро.

— Если бы я мог сделать для вас что‑нибудь еще…

Вечер двадцать второго дня первого месяца

Покачивающиеся языки пламени, словно цветы дурмана: голубые, молчаливые. Эномото сидит на полу, в самом конце комнаты, рядом с очагом. Над головой — неровный, сводчатый потолок. Он знает, что Орито уже здесь, но еще не удостоил ее взглядом. Там же двое застывших юношей — аколитов смотрят на доску го: если бы не пульсирующие жилки на шеях, они легко сошли бы за бронзовые статуи. «Ты похожа на убийцу, прокравшегося сюда, — долетает до нее сухой голос Эномото. — Подойди, сестра Аибагава».

Ее ноги подчиняются приказу. Орито садится по другую сторону очага напротив владыки Киоги. Он изучает искусно сделанную рукоятку для меча. В отсвете огня Эномото выглядит почти на десять лет моложе, чем она помнит его.

«Будь я убийцей, — думает она, — ты бы уже умер».

— Что случится с твоими сестрами без моей защиты и Дома?

«Он читает лица, — думает Орито, — не мысли».

— Дом сестер — тюрьма.

— Твои сестры умрут, несчастными и очень рано, в борделях и балаганах уродцев.

— Только из‑за этого они содержатся здесь, как игрушки монахов?

Клик: аколит поставил на доску черный камень.

— Доктор Аибагава, твой уважаемый отец признавал факты, а не мнения, выдернутые из контекста.

Рукоятка меча в руке Эномото, как видит сейчас Орито — пистоль.

— Сестры не игрушки. Они посвящают двадцать лет Богине, и после спуска вниз им есть на что жить. Многие духовные ордены заключают подобные договоры со своими приверженцами, при этом требуя пожизненной службы.