А “русский кнут” вызывал интерес гостей из-за того, что в их государствах для аналогичных процедур применялись другие орудия. Но особенно поражало их иное обстоятельство — в Европе знать от публичных телесных наказаний освобождалась, а в России под кнут мог попасть и дворянин, и даже боярин. И Дженкинсон уточняет: “Законы жестоки для всех обидчиков”. Отметим также, что битье кнутом полагалось за преступления (например, за кражу — плюс 2 года тюрьмы), за которые на Западе лишали жизни. Маскевич приводит случай, как в польском гарнизоне в Москве солдату грозил смертный приговор. Но пожалевший его судья Бобовский указал, что они на службе у “царя” Владислава, значит, судить надо по русским законам. И получилось — кнут, чему подсудимый был чрезвычайно рад.

Российская ссылка в Сибирь тоже очень отличалась от европейской ссылки на галеры. Олеарий пишет: “Если кто-либо за оскорбление величества (!) или за доказанные великие его проступки ссылается в Сибирь — что в настоящие дни бывает не очень часто — то и эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание, смотря по его состоянию и личным его достоинствам; вельможам при этом даются деньги; писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять там предоставляется место солдат… Имеются, впрочем, примеры к тому, что некоторым подобная немилость послужила весьма на пользу, а именно: в промысле своем и торговле они получили там гораздо большую выгоду, чем в Москве, и достигли такого благосостояния, что, имея при себе жену и детей, уже не просились более в Москву даже по получении свободы”.

Так же, как и на Западе, в ту пору строго подходили к возврату долгов. Не расплатившихся по судебному приговору брали “за приставы” (под домашний арест). Если это не помогало, то, по желанию заимодавца, могли отправить в долговую тюрьму и каждый день ставить на “правеж”, где в течение часа били прутьями по голеням. Это могло продолжаться год. Если за год человек не “вспоминал” о спрятанных деньгах, и не находилось никого, кто внесет за него долг, кредитор имел право забрать его вместе с семьей в холопство. Впрочем, он мог и прекратить “правеж”, убедившись, что должник действительно не в состоянии расплатиться. За своего члена могла заплатить сельская, посадская и т. д. община, прекрасно знающая, что он за человек, заслуживает ли жалости и выручки. По праздникам, в качестве “милостыни”, часто выкупали должников царь и вельможи. Но даже в случае отдачи в холопство это вряд ли было более жестоко, чем бесконечное пребывание в тюрьме или изгнание на все четыре стороны с перспективой голодной смерти.

И к тому же в России человек мог попасть на правеж только за личный долг — сам брал, значит, должен был думать, как отдавать. А вот выколачивания налоговых недоимок, как во Франции или Польше, не практиковалось. Наоборот, как подчеркивал Олеарий, “государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству”.

За ходом европейской войны следили несколько политиков, пока воздерживавшихся от участия в ней. Ришелье, Густав II Адольф и Филарет. Ришелье ставил своей целью сокрушение Габсбургов и европейскую гегемонию Франции, Густав Адольф — создание шведской “Балтийской империи”, Филарет — возврат земель, захваченных Польшей. Причем планам шведского короля и патриарха способствовали серьезные ошибки Сигизмунда III. С точки зрения национальных интересов Речи Посполитой было бы выгоднее поддержать протестантов, тогда она имела шанс вернуть Силезию, некогда захваченную у нее Габсбургами. Но Сигизмунд пошел по пути, на который его подталкивали иезуиты. Встал на сторону императора. Отряды польской шляхты пополняли армии Фердинанда II, сражались в Германии, Чехии, Венгрии.

Усиливающаяся Россия пользовалась в Европе все большим авторитетом. И трансильванский король Габор Бетлен даже вынашивал проект создания “некатолического союза”, который раздавил бы Габсбургов — а во главе этого союза видел Москву и прислал к царю посольство для переговоров. К идеям венгров Филарет отнесся осторожно, вступать в борьбу за чужие интересы он считал ненужным. Но и не отвергал потенциальных союзников, их обнадеживали, обменивались дружескими заверениями. Оказывалась и реальная поддержка странам протестантского лагеря.

В первую очередь это ощутила Голландия. Близорукое хозяйничанье ее правителей вызвало страшный перекос в экономике. Олигархи ориентировались на развитие своих мануфактур, на роль “всемирных извозчиков” и перекупщиков, на колониальные выгоды, а сельское хозяйство очутилось в полном загоне, нидерландцы жили на привозном хлебе. В войну это сказалось. С суши их блокировали армии противника, а когда войска Тилли и Валленштайна принялись разорять Северную Германию с ее портами, вторглись в Данию, стало совсем туго. В Голландии начался голод. Выручили ее русские, согласившиеся продавать зерно в больших количествах. Испанский агент в секретной записке сообщал: “Надо принять во внимание, что самая большая торговля, которую голландцы ведут теперь и все долгие годы и которую они считают наиболее обеспеченной — это торговля с севером, главным образом с Московией”. А Олеарий писал: “И сами голландцы признают, что несколько лет назад во время большой дороговизны Россия сильно помогла им своим хлебом”.

Шведский король по натуре был в большей степени военным, чем правителем. Но при нем выдвинулся на должность канцлера блестящий администратор и дипломат Аксель Оксеншерна. И возник плодотворный дуэт — король полностью передоверил ему управление страной, а сам отдался любимому делу и занялся кардинальными реформами армии. В ней вводилось единообразное обмундирование, снаряжение, вооружение. Пехота получила новые мушкеты, весившие 4 кг (старые 6 кг), что позволяло стрелять без подставок. А заряжались они бумажным патроном — количество движений при перезарядке сократилось вдвое. Шведская промышленность стала выпускать до 6 тыс. мушкетов в год.

Совершенствовалась структура войск. Полки состояли из 1300–1400 солдат, каждый делился на 8 рот. А 2 полка сводились в бригаду. Это давало возможность легко перестраивать части и маневрировать ими. Вместо прежнего соотношения половина на половину 2/3 солдат были мушкетерами, а 1/3 пикинерами, прикрывающими их. Огонь велся залпами, повзводно. Король создал новый вид тяжелой кавалерии, драбантов, они сводились в эскадроны по 150 чел., были вооружены палашами и пистолетами, защищены касками и кирасами. Появилась и облегченная конница с карабинами — драгуны. Еще одним новшеством стали легкие пушки (их называли “кожаными” из-за кожаных чехлов) — каждую перевозили 2 лошади, и их придавали по 2 на полк. Менялась и тактика. Как уже отмечалось, европейские армии строились к битве большими батальонными каре из десятков шеренг. Шведы стали строиться в длинные линии — это обеспечивало максимальный огонь и сокращало потери от ядер противника.

К 1626 г. реформы были завершены. Лезть в германскую кашу Густав Адольф пока не хотел, и решил сорвать более близкий “приз” — отхватить у Сигизмунда Лифляндию. Но для этого требовалось заручиться хотя бы нейтралитетом, а лучше союзом Москвы. И к Михаилу Федоровичу направилось посольство, подобранное весьма многозначительно: дворянин Бернгардт и Любим Рубцов — православный уроженец Польши, который за свои религиозные убеждения угодил там в тюрьму, бежал за границу, где Густав Адольф взял его на службу. Царь и Филарет приняли послов радушно, от намеков о вступлении в войну уклонились, но к прочим шведским инициативам отнеслись благосклонно. И полки короля, не опасаясь за свои тылы и фланги, вторглись в Лифляндию, отбирая у поляков город за городом.