Узкий круг. Посторонних сюда приглашают редко. Иногда заходит Митрофан Петрович — Председателю Круга можно. Братья правят Доном вместе.

— Кстати, господа. Говорил я только что с Дроздовским. Так вот…

Так вот… Зря я об Африкане Петровиче печалился, когда он с новочеркасского марафона снялся, в Верхние округа со своей дивизией ушел. Взял Чернецов Новочеркасск, а праздника не получилось. Через Аксай уже спешили войска Антонова — моряки, Красная гвардия, латыши. Там мы с ними впервые и познакомились, с товарищами интернационалистами. Три дня — кто кого. Горел Аксай, кровью пенился. Задавили бы нас, но на утро дня четвертого с гиканьем и свистом промчался по новочеркасским улицам авангард полковника Мамантова. Верхний Дон шел спасать столицу.

Мы победили. А когда горожане наконец-то поверили, высыпали на улицы с цветами, тогда-то под колокольный звон и прошествовал спасенным им Новочеркасском сам Бог Африканский. Вуаля!

— Германцы… Да, уже вступили за границу Войска, обещали не переходить Аксай, не трогать столицу. Ростов остается у них… Господа, в случае начала боевых действий мы продержимся два-три дня, не больше… Иные предложения имеются? Нет, самоубийство не выход, запрещаю и прошу! Хватит с нас Каледина. Будем заключать наш собственный Брестский мир. Перетерпим…

Мудр Африкан Петрович, мудр! Первым делом не Манифест подписал, а представления на генеральские звезды — два десятка сразу, как с куста. И меня не забыл, и само собой, Чернецова. Даже лучше сделал: предложил Василию генерал-лейтенанта, мол, донскому Иван-Царевичу не жалко. Вспыхнули уши у Кибальчиша, замахал он руками, отбился. Зато крест получил — с номером один. «Защитнику вольного Дона», не шутка! И посыпалось: кресты, знаки за «Сальский поход», Георгиевские медали. Только фуражку подставляй!

А там и Манифест подоспел.

— Евгений Харитонович, не в службу… Да еще полстакана… Бублики, господа, бублики!.. Это я веселым хочу показаться, вас подбодрить. Хе-хе, господа… Черт! Так и взял бы винтовку — в штыковую на тевтона, как под Стоходом. Колол бы, прикладом бил, руками душил бы! Нельзя… Надо жить, господа, надо спасать Дон. В самом, увы, буквальном смысле.

С Манифестом удачно вышло. Не растерзали Митрофана Петровича — на руках понесли. А все потому, что поправил старший брат младшего, прошелся карандашом по листку из гимназической тетради. Исчезло слово «республика», иногородних же на категории поделили. Кому казачьи права сразу, кому по заявлению, кого в очередь. И не обидно, и землей делиться не надо. А для пущей надежности абзац новый появился — про исконные территории донские, которые вернуть самое время настояло. На всех лугов и пашен хватит! Мудр Африкан Петрович, ох, мудр! Плакал, говорят, Митрофан, за револьвер хватался. Ну, поплакал, все равно Председателем Круга переизбрали. Sit ut sunt aut non sint.

— Чтобы значит, господа, не на печальном заканчивать. Голубов объявился. Да-да, наш, как выражается генерал, Бар-ма-лей. Пришел, покаялся, рядовым в собственную бывшую батарею просится. Если Василий Михайлович не желает его на правеж поставить или там ремней из спины нарезать… Хе-хе!.. Ну, мое дело предложить… Господа, еще бублик остался!..

Атаманские бублики, атаманская мудрость… На месте Митрофана Петровича я бы, наверное, застрелился. Да и на своем собственном…

* * *

— Филибер, послушай! Мне самому волком выть хочется. Немцы на Дону! Господи!.. Лучше смерть, лучше… Нельзя! Прав, Африкан Петрович, нет у нас иного выхода!

— Есть, Василий. С немцами воюет Донецко-Криворожская республика. Против немцев собирает армию Автономов. Донбасс, Дон и Кубань — вместе мы выстоим. Война остановит войну, мы сможем договориться. Родина важнее, чем классовая борьба.

— Филибер… Ты — друг, ты мой лучший друг, самый лучший. Но… Тебе не стоило этого говорить! Понял?! Ты зря это сказал, зря, зря! Ты!..

— Может, и зря. Но я сказал.

* * *

«Harley-Davidson», чудо заокеанской механики, не справлялся. Рычал, трясся, гремел на все сто своих «кубиков». Тщетно! Белый горизонт уходил все дальше, исчезал, подергивался сизым туманом…

Черно.

Мотоцикл мчался сквозь глухой туннель, неровные скользкие стены задевали, отбрасывали в сторону, дышали ледяным смрадом. Белый рай сгинул, сумраком подернулось далекое невидимое небо. Напрасно он жал на газ — сильнее, сильнее, сильнее… Двигатель задыхался, хрипел, из-под колес клочьями летела тьма. Дальше, дальше, дальше, темнее, темнее…

Черно, совсем черно.

Даже песни исчезли — привычные, сопровождавшие его всюду, не дававшие забыть о собственном имени, о покинутом Времени — неуютном, но родном, о своем собственном «я». «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим…» Слова уходили, с тихим шелестом исчезала музыка. «Не настоящее…» Отчего же? Вот оно — настоящее — черный туннель, хрипящий мотоцикл, неверная память. Бабочке Брэдбери приснилась, что она — Мир, Миру приснилось…

Черно, совсем черно.

Тьма.

И когда он потерял надежду, снизил скорость и понял, что белый мир ушел навсегда, чернота наконец-то расступилась. Не ради солнца и света — ради белесого неверного огня. Тьма разверзлась, сквозь рваную прореху на него, на возомнившую о себе бабочку, взглянул мертвец. Без злобы, без радости, без сочувствия. Если и было что в недвижном тяжелом взгляде, то лишь усталость. Последняя, прощальная, гирей висящая на руке, подносящей пистолет к сердцу.

Он видел этого человека живым, видел мертвым. Не удивился. Понял.

Алексей Максимович Каледин не был дезертиром. Донской Атаман боролся до конца. Пуля, пробившая грудь, была тем последним, что вождь мог еще сделать в этой жизни.

Мертвец глядел, не мигая. Тьма обрела объем, загустела, останавливая бессильную технику. Мир-туннель пружинил, обволакивал, не пускал. Он вновь нажал на газ, «Harley-Davidson» прыгнул, ударил передним колесом в черную завесу…

Мир-хаос, Мир-циферблат, Мир-туннель. С бабочкой играли, меняя маски и личины. Но игры заканчивались. Мир-мертвец холодно глядел на заблудившегося в темноте непрошеного гостя.

Черно.

* * *

— Ждать здесь! К мотоциклу не подходить, будем стрелять.

Три штыка, револьвер. Не поспоришь.

— Курить хоть можно?

Молчание. Штыки медленно движутся — вверх-вниз, вверх-вниз… А если запретят?

— Курите. Но не пытайтесь достать оружие.

Вот спасибо!

Отвернулся, извлек папиросу с заветной ваткой в мундштуке. Все-таки хорошо быть генералом! Только намекнул адъютанту Богаевского — сразу же десять коробок «Salve» принесли. В магазинах не купишь, после двух месяцев Брундулякова ханства на табачных прилавках — шаром покати. Полковники, и те махрой давятся.

Щелк!

Офицерский патруль — три «прапора» с «мосинками», капитан с револьвером на витом шнуре. Хмурые, злые. Удостоверение о пяти печатях с подписями обоих Богаевских изучали минут десять, только тогда разрешили двинуться с места. К мотоциклу не подпустили (пулемет!), карабин забрали.