– Она не была наказана, – возразила миссис Финни. – Она решила уехать по собственному разумению.

– Но вы выдавили ее из дома. А в чем была ее вина?

– Она опозорила семью, – сказал Томас. – Мы стали посмешищем. «Джулия Морроу хорошо делает минет».

– Томас! – осадила его мать.

Они стали изгоями в обществе. Над ними смеялись, издевались.

Потерянный рай.

И потому они отомстили своему ни в чем не повинному ребенку.

– Джулии, наверно, было непросто приехать на это семейное собрание, – сказала Мариана.

Гамаш обратил внимание, что Бин сидит у нее на коленях и чуть покачивает ногами, висящими в нескольких дюймах от пола.

– Бога ради, – сказал Томас. – Только не делай вид, что тебя это волнует, Маджилла.

– Прекрати меня так называть!

– Это еще почему? Его ты могла провести, – он посмотрел на Гамаша, – он тебя не знает. Но мы-то знаем. Ты была эгоисткой тогда, эгоисткой осталась и по сей день. Поэтому мы и называем тебя Маджиллой. Чтобы ты не забыла, что сделала с отцом. Он просил тебя об одном – целовать его, когда мы возвращаемся домой. И что делала ты? Ты оставалась в подвале и смотрела свой дурацкий телевизор. Предпочитала отцу мультяшную гориллу. И он знал это. А когда ты все же приходила поцеловать его, то плакала. Тебе было мучительно делать то, чего ты не хотела делать. Ты разбила его сердце, Маджилла. Каждый раз, когда я тебя так называю, я хочу, чтобы ты вспоминала боль, которую причиняла ему.

– Прекрати! – Мариана встала. – Это не имело никакого отношения к мультику. – Слова вырывались из ее рта с трудом, против их отчаянного желания, состоявшего в том, чтобы остаться внутри. – Дело было в клетке.

Она замолчала.

Вот она стоит, не произнося ни звука, с открытым ртом, из уголка, словно прозрачный мед, сочится тонкая ниточка слюны. Бин сжимает ее руку, и Мариана снова начинает дышать, рыдая и подвывая, как новорожденный младенец, получивший шлепок акушера.

– Все дело было в клетке. Я каждый день неслась домой из школы, чтобы увидеть гориллу Маджиллу в клетке. Я молилась о том, чтобы обезьяна сегодня обрела дом. Чтобы ее кто-то взял к себе. Полюбил.

Наклонив голову, она уставилась на балку над головой. Она увидела, как балка вздрогнула, с нее полетел мелкий порошок пыли и штукатурки. Мариана взяла себя в руки. И все прекратилось. Балка устояла. Не упала.

– Поэтому вы и строите хорошие дома для бедняков, – сказал Гамаш.

– Мариана, – мягко произнес Питер, направляясь к ней.

– А ты… – начал Томас, и его слова преградили Питеру путь к сестре, остановили его. – Ты из всех самый лицемерный. У тебя было все, но тебе этого не хватало. Если в семье и есть сатана, то это ты.

– Я? – удивился Питер, ошарашенный этой агрессией, жестокой даже по стандартам семьи Морроу. – Ты говоришь, у меня было все? Ты в какой семье жил? Это тебя любили мама и папа. Ты получил все, даже его… – Он замолчал, вспомнив два расходящихся круга на спокойной воде озера.

– Его что? Запонки?

Томаса трясло от ярости, руки его дрожали, когда он думал о потрепанной белой рубашке, висящей в шкафу наверху. Старая рубашка отца – Томас взял ее в день смерти Чарльза Морроу. Единственное, что он хотел. Рубашку, которую носил отец. Она все еще сохраняла отцовский запах. Запах дорогих сигар и терпкого одеколона.

Но теперь запонки исчезли – их украл Питер.

– Ты и понятия не имеешь, да? – кипел Томас. – Ты и понятия не имеешь, что это такое – все время быть преемником. Этого ждал отец, этого ждала мать. Я не имел права на ошибку.

– Ты только и делал, что ошибался, – сказала успевшая оправиться Мариана. – Но они не хотели этого видеть. Ты лодырь, ты лжец, а они думали, что от тебя можно не ждать ничего плохого.

– Они знали, что, кроме меня, им надеяться не на кого, – возразил Томас, который так ни на миг и не отвел взгляда от Питера. – А от тебя они видели одно разочарование.

– Питер ни разу не разочаровал отца.

Морроу редко слышали этот голос. Они посмотрели на мать, потом на место рядом с ней.

– Он никогда не ждал, что ты чего-то добьешься в жизни, Томас, – продолжил Берт Финни. – И он никогда не желал тебе, Мариана, ничего, кроме счастья. И он ни на минуту не верил тому, что было написано на стене в туалете про Джулию.

Старик с трудом поднялся на ноги.

– Он любил твое искусство, – сказал он Питеру. – Он любил твою музыку, Томас. Он любил твой характер, Мариана, и всегда говорил, какая ты сильная и добрая. Он всех вас любил.

Эти слова, опаснее любой гранаты, взорвались в тесном кругу собравшихся Морроу.

– Джулия поняла это, – сказал Финни. – Она поняла, что именно это он и имел в виду, когда не спешил раздавать деньги и подарки. Она, которая имела все, знала, что это пустышки, и ценила то, что уже получила от отца. Любовь, поддержку. Именно это она и хотела сказать вам.

– Ерунда, – возразил Томас, вернувшийся на свое место рядом с Сандрой. – Он вышвырнул ее из дома. Это у вас называется любовью?

– Он сожалел об этом, – признал Финни. – Всегда жалел, что не смог защитить Джулию. Но он был упрямый человек. И гордый. Он не любил признавать свою неправоту. Он пытался извиниться таким вот образом. Узнав, что она обручена, он нашел ее в Ванкувере. Но его неприязнь к Мартину все погубила. Чарльзу необходимо было ощущение собственной правоты. Он был хороший человек, но страдал от собственного эго. Он заплатил за это высокую цену. Но это не значит, что он не любил вас всех. Включая и Джулию. Это просто означало, что он не может показывать свою любовь. Во всяком случае, так, как вам этого хотелось.

«Может быть, именно этому и требуется расшифровка? – спросил себя Питер. – Не слова странного послания, но сам факт послания?»

«Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете».

Питер почти что улыбнулся. Он вынужден был признать, что это очень в духе Морроу. Они были людьми в высшей степени одержимыми.

– Он был жестоким человеком, – сказал Томас, не желавший сдаваться.

– Твой отец всю оставшуюся жизнь искал человека, который сделал это. Он думал, что так сможет продемонстрировать Джулии свою любовь. И в конечном счете он нашел его.

Наступила тишина. Прошло несколько секунд, и ее нарушил осторожный кашель.

– Это невозможно, – сказал Питер. Он встал, провел пятерней по волосам. – Отец ничего такого мне не говорил.

– А с чего это он должен был тебе говорить? – спросил Томас.

– Потому что это написал я. – Он не отваживался посмотреть на мать.

– Да, – подтвердил Финни. – Именно так и сказал мне твой отец.

Морроу, потеряв дар речи, уставились на Питера.