Её отец не проснулся – отцы спят крепко. Благочестивая дочь очистила рот и поднялась, с трудом удерживая равновесие на трясущихся ногах, обутых в меня, коричные туфли. Я чувствовал её вес – небольшой, ибо она сделалась лёгкой, после того как долго пробыла мёртвой. Я чувствовал её печаль и страх, дрожащие подошвы, настойчивое желание снова увидеть солнце. Это тайны, которые знают туфли, потому что мы несём в себе живое существо и догадываемся обо всём, что составляет его суть.

– Папа, – прошептала мёртвая дочь. – Проснись. Пора отвести меня домой.

Она поцеловала его в щёку сухими губами.

Жрец Красных пряностей открыл глаза и увидел свою девочку, обожаемую дочь, свою коричную радость. Её длинные волосы были влажными и свалявшимися из-за грязи, масел и комковатых пряностей, но он всё равно поцеловал её и крепко обнял. Она позволила ему касаться себя, хоть была напряжена и неуверенна. Сказала, что согласна показаться на службе, держать красную свечу и чтобы её назвали чудом. Чего ещё могла хотеть благочестивая девочка?

Но, когда служба началась, она была совсем в другом месте – в опустевшем дворце Герцога – и танцевала в заброшенных комнатах, среди испорченных гобеленов с тиграми и крачками, сломанной мебели и разбитых флаконов для духов. С той поры, как она умерла, эти комнаты стали местом бесконечных балов, пирушек, неуёмных торжеств в свете помятых и потускневших канделябров. Молодые и легкомысленные собирались там, выстраиваясь для танца в линии, точно потрёпанные куклы. Аджанаб умер недавно, буйные поминки ещё не завершились.

Дочь жреца просто вышла на свет. Даже самое глупое существо знает, что следует идти на свет, и это было всё, на что она оказалась способна в своём отупевшем, сером состоянии: пойти к теплу и огню. Я тоже жаждал, чтобы меня использовали правильным образом и мне наконец стало тепло. И лишь самую малость подтолкнул её к этому блистающему, шумному месту. Там мы танцевали, кружились и чувствовали прикосновение огня, горячего и золотого.

Крепко обнимая её худые ноги, я танцевал на праздниках корицы и звёздного света. Любые танцы, какие только можно вообразить! И все их я станцевал дважды. Как много рук побывало на её талии, как много полированных туфель соприкоснулось со мною, как много клетчатых полов, ранее блиставших, а ныне разбитых и грязных от летней пыли мы успели обойти? И не сосчитать, подруга, и не сосчитать! Пока мы танцевали, а ночи в заброшенном особняке Герцога, где все садовые фигуры обгорели до черноты и все крыши сделались приютом для голубей и скворцов, сменяли друг друга, её руки делались менее жесткими и серыми, кровь становилась менее густой и чёрной, щёки – не такими запавшими и холодными, как прежде. Её волосы стелились за нею, как чёрный ветер, щёки сделались краснее свеч, глаза стали проницательными, дикими и красными будто коричные туфли. Кожа уже была не розовой, но алой, и кровь бежала так быстро, что я всё думал – не лопнули бы жилы. Сердце девушки превратилось в вопящий неуёмный вихрь.

Отец был доволен и замечал лишь румянец да улыбки. Он не видел её зубы и то, как крепко она сжимала красную свечу, как быстро убегала после службы. Чем сильнее она отдавалась танцу, тем меньше мне нравилась. Конечно, я хотел танцевать – это лучшее, о чём могут мечтать туфли. Но я мечтал танцевать изысканные танцы, на свадьбах и в честь сбора урожая, сложные кадрили и вальсы, точные как часы. Её же танцы не требовали умений, были всего лишь постоянной бурей, сирокко, что никак не унимался. Я устал…

И вот, когда она бежала из герцогских садов с их почерневшими кустами в форме лебедей и жирафов, я умудрился соскользнуть с её ног и остаться в траве – счастливым, тихим и неподвижным. Мне хотелось бы сказать, что девушка упала замертво в тот самый миг, когда я освободил её стопы. Но этого не произошло. Я видел, как развевались на ветру волосы, пока она бежала домой через сады и переулки, обратно к проклятой красной свече.

– Я очень красивый, – сказали туфли, точно два самодовольных алых попугая, – и меня быстро подобрала девушка, у которой танцевальные пристрастия были куда лучше. А какие зелёные ленты в волосах! Я провёл в её доме много лет, пока не закончился воск для свечей, не лопнули все скрипичные струны и мраморные квадраты уже не могли вынести топота ног. Меня передавали от танцора к танцору: так я научился всему, что должны знать туфли. Наконец одна девушка взяла меня домой, и я, хоть не был уверен в своих чувствах по этому поводу, не попытался повернуть её ноги назад, позволил унести себя туда, куда она хотела. О, горе мне, горе! Её мать лишь раз взглянула на ветвящиеся корни, моё украшение, и схватила меня точно испорченную рыбу, что годится лишь для кошек; вышла на улицу и бросила в водосток. Я упал с плеском, поплыл и через некоторое время пошёл на дно, где мог бы и остаться, словно утонувшая собака, если бы не небрежное отношение аджанабцев к войне…

К этому моменту я уже еле дышала. Мои волосы от пота прилипли к ушам – так быстро и проворно мне пришлось двигаться, прыгать, поворачиваться и ступать, то и дело вскидывая ноги, как требовали узкие коридоры; элегантно скользить по длинным прямым участкам, совершать пируэты и ходить на цыпочках словно кошка. Голос туфель безупречно отмерял ритм, и моё тело гудело от танца, знаний, новизны, как иной раз бывало, когда я держала на коленях книги в лавке каллиграфа.

– А откуда взялся лабиринт? – пропыхтела я, выполняя смелый поворот в прыжке и тяжело приземляясь на каблуки.

Туфли помедлили, прежде чем ответить:

– Я его не строил. Думаю, это творение Ткачихи, потому что она сделала всё остальное: по каким-то своим причинам. Он уже был здесь, когда я выплыл на середину чёрного резервуара и довольно быстро открыл его предназначение.

Наконец, трижды повернувшись вокруг своей оси и всплеснув руками, я добралась до конца лабиринта. Туфли стукнули каблуками по полу, изображая аплодисменты. Хотя было очень неприятно, когда ноги двигались сами по себе. Я согнулась пополам, пытаясь отдышаться.

– Спасибо, – хрипло проговорила я.

– С превеликим удовольствием, – откликнулся Учитель танцев.

Я чувствовала, что туфли из корней стискивают мои ступни, пытаются удержаться на них.

– Мне пора уходить, – неуверенно сказала я.

– Нет нужны оставлять меня здесь, в темноте. Подумай, как здорово мы танцевали бы вместе в свете канделябров! Какой красивой тебя считали бы мужчины, в твоих коричных туфлях и с длинными ногами, танцующими словно газелли!

Туфли вцепились в мои ступни, чтобы не позволить себя снять и как следует удержать меня внутри.

– Я… По-моему, лучше чувствовать брусчатку собственными ступнями, хоть это ничего не меняет.