Я под елку хочу.

В этом белом сугробе

Буду тайно лежать —

Как младенец в утробе —

И рождения ждать.

Кто-то тайну откроет

И меня навсегда

Из сугроба отроет.

Надо мною – звезда.

Вольф посмотрел на Соню и протянул к ней руку, как бы указывая, кто – звезда. Прозвучали негромкие, деликатные аплодисменты. Вольф снова повернулся к публике и объявил:

– «Элегия» Массне. Исполняет Соня Розенблюм.

Соня была слишком, до конца сосредоточена, чтоб еще и волноваться. Так показалось Кузьме. Она уселась, поставила виолончель между колен, платье зашуршало. Подняла смычок, попробовала звук. Вздохнула, и – сыграла «Элегию». Звуки виолончели проникли в каждую трещинку маленькой деревянной гостиной, набрав глубину, резонировали. И, как эхо с дальних горних вершин, бас Шаляпина незаметно проник в мелодию, угадался слушателями в звуках виолончели.

О, где же вы, дни любви,

сладкие сны,

юные грезы весны?..

Где шум лесов,

пенье птиц,

где цвет полей,

где серп луны,

блеск зарниц?..

Все унесла ты с собой,

и солнца свет,

и любовь, и покой!

Все, что дышало тобой

лишь одной!..

Аплодисменты были какие-то странные, не все смогли в них поучаствовать. Вольф сидел, опершись локтем на стол и прикрыв ладонью глаза. Паша Асланян плакал, Блюхер дал ему свой мятый платок и тоже не хлопал. Только после некоторой паузы негромко и настойчиво стал аплодировать посол, его бурно поддержали, и все зашумело. Как будто ветер на рощу налетел и дождь пролился. А баронесса тетя Надя не только захлопала, но и несколько раз повторила «Браво!»

Соня встала и поклонилась. Вольф встряхнулся, подошел, поцеловал ей руку и что-то шепнул Соне на ухо. У Чанова на сердце отлегло.

А Вольф вернулся к столу, на котором лежал его раскрытый «Розовощекий павлин». Садиться не стал, дождался тишины и начал читать стихи. Он открывал «Павлина» где придется и, глянув на первую строку, дальше читал наизусть. Аплодисментов не ждал. Аудитория это понимала и не встревала.

Вольф как будто из воздуха легко и вдруг вынимал слова, будто прямо сейчас они к нему приходили…

Мы баснями кормили соловья,

О, как он жрал – некормленная птичка,

Худой, облезлый, тоненький как спичка,

Ни червячка ему и ни ручья.

Его кормили прямо изо рта,

Божок наш упивался, наедался,

На кой ему, скажите, голос дался,

И как ему пристала немота.

Улегся, сытый, прямо на тахту,

Спихнул подушки, захрапел, зачмокал,

И то вздыхал, то вскрикивал, то охал,

Сменяя бормотаньем немоту.

На цыпочках из комнаты уйдя,

Мы еле слышно затворили двери,

И благодарно нам кивали звери,

Пускай подремлет малое дитя…[42]

И дальше он читал так же внятно, легко. Но на одном споткнулся, и все же прочел:

…И поступь крысы ледяной

На стенках иней золотой,

Снег валит…

Но почти темно,

Дрожит

Разбитое стекло.

Двором блокадным санный скрип,

Там, где подтаяло —

Как всхлип…

И, как фарфоровый сосуд,

К покою мальчика везут.

Двор наклонился,

Сани мчит,

Полоз то стонет,

То пищит…

Удар о стену,

Тишина.

Но мне все кажется:

Война…

Передохнул минуту, перелистывая книжку, и следом – почти как песенку спел:

Жеманный вор с карманным словарем

Скользит в ночи с карманным фонарем,

Столь гибок и изящен, что плечом

Он открывает дверь, а не ключом.

И знает он – поклонник сложных краж:

Увел хозяев бес на вернисаж,

И можно даже люстру запалить,

Но он здесь воровать, а не шалить,

И если свет горящий – не погас,

Ему не выдать настоящий класс.

Как птицы ощущают перелет —

Он так же ощущает переплет —

Его фактуру, качество, размер,

И кто это – Рембо или Гомер,

Вот Фолкнер, Йейтс, Басе, Камю, Ронсар,

Бель, Кавабата, Пушкин, Кортасар…

Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь,

Лишь вор постель покинет в эту ночь!

И улетает грешник без грехов,

Забрав невзрачный том моих стихов.

Идет-бредет с незрячим фонарем,

Транскрипт на книге сверив словарем…

Он откашливался глухо и двигался дальше, дальше читал…

Закончил Вольф последним стихотворением сборника:

А в сумерках тминного леса,

Среди огуречных стволов

Ручей, доведенный до блеска,

Все дальше высверливал ров

И сбрасывался водопадом,

Рельеф повторяя чужой.

И вздрагивал, словно дриада

От капли воды дождевой.

И листик, завернутый в листик,

Волочит песчинку по дну,

И беленький вымокший хлыстик

Внезапно рождает волну…

Потом пауза.

И дальше, глубоко вдохнув и выдохнув:

Я пишу буквы эти

Непомерно зажатой рукой,

Я их вывожу

Словно в подготовительном классе,

При искусственном свете,

Буква выглядит вовсе чужой,

Я – школяр,

Как школяр я дрожу,

Будто вор, засветившийся в кассе…

Чанов помнил наизусть и знал, о чем это. О маленькой жизни в полном объеме, которую нельзя передать чужими холодными буквами. Но через нельзя – можно! И этот акт передачи, то есть акт самой поэзии – как воровство, как открытие чужой тайны… Но тайне от этого не хуже, ее не становится меньше, и Тот, у кого ее украли, как и сам вор, – счастливы…

Раздались аплодисменты, слушатели вставали с кресел, продолжая аплодировать.

Вольф устал. Полчаса он читал, а то и больше. Вот он прервал аплодисменты жестом:

– Еще одну минуту!

Оглянулся на Соню, подошел к ней и что-то стал говорить настойчиво и непреклонно. Соня смотрела на него широко распахнутыми, изумленными глазами. Он снова наклонился к ней и прогудел под нос несколько нот. Затем выпрямился и объявил: