Два дня он меня не трогал и ни о чем не напоминал. Но я устал жить в страхе. Все вышло само собой. Ночью мое проклятие проткнуло его, и он не проснулся. Я убежал от своего греха, заперся в ванной, молился и плакал, а потом пошел искать дорогу на чердак. Ни чердак, ни дороги к нему не нашел. Тогда я спустился во двор и взобрался на крышу по пожарной лестнице. Я стоял там, у самого края, когда рассвело — мир стал бирюзово-золотым, и стрижи пронеслись с радостными криками, — а я стоял, и не мог заставить себя прыгнуть — это оказалось страшнее, чем я думал, намного страшнее. Я опух от слез, шатался и просил ветер помочь мне, но он бы слишком слабый. Я стоял так долго, солнце совсем уже поднялось, а я так и не смог себя заставить. Потом услышал жуткий вопль — мне показалось, что кричит Сфинкс, — и ноги толкнули меня сами. Я шагнул вперед, поскользнулся, чиркнул ногой по закругленному железному листу и повис на руках. И сразу понял, что ни за что не выпущу этот край крыши. Даже, если провишу долго, даже если устану, даже случайно. Я висел и плакал, потом подтянулся и лег грудью на край. Ладони горели и кровоточили, по ноге что-то стекало, кед начал промокать. Я знал, что я трус. Лежал и ненавидел себя, край крыши втыкался мне под ребра, солнце пекло. Кто-то из девушек увидел меня из окна их корпуса — я услышал еще один крик и вылез на крышу целиком. Но встать и спуститься не смог. Так и лежал, пока два белых длинноруких Паука не утащили меня вниз.

Позже я пытался сделать это еще раз, по-другому, но и во второй раз мне не удалось… Слепой пришел ко мне в Могильник. В безразмерном белом халате, в котором их поместилось бы еще двое. Влез на кровать, сел по-турецки и долго слушал мое молчание. Потом спросил:

— Зачем?

— На мне великий грех, — сказал я. — Его не искупить.

Волк отучил меня доверять им. И я ждал. Что скажет этот, затаившийся в себе? Не милый, каким когда-то казался Волк, а совсем наоборот. От него можно ждать чего угодно. Он мог обернуться Сфинксом, которому я дал обещание, и нарушил его: «если хочешь оставаться с нами»… Тогда мне пришлось бы уйти. Мог обернуться Волком и сделать из меня бритву. Я не сказал, кого мне было велено навеки посадить на цепь за порогом Дома. Он мог решить, что обязан мне, а этого я не хотел.

— Возвращайся, — сказал он. — Никто не узнает.

— Почему? — спросил я. — И что взамен?

— Дурак, — ответил Слепой. И ушел.

Я вернулся. Время течет, мой грех по-прежнему на мне. Так будет всегда, пока я жив. Я ничем его не искуплю. Сквозь стены проходят призраки, но лишь один из них улыбается, показывая клыки. Он на подоконнике, когда я отдергиваю занавеску, он подстерегает меня в душевых кабинках, он лежит в ванне, когда я хочу туда влезть и смотрит из-под воды горящими глазами. Я почти привык к нему и больше не срываюсь при встречах. Чтобы не видеть снов, я ложусь позже и встаю раньше, чем прежде, потому что в снах он может сделать со мной все что угодно. Я устал от него, а он устал от меня, но избавиться друг от друга мы не можем. Таблетки помогают, но ненадолго.

Утром я спускаюсь во двор и кормлю собак — тех, что бегают в предрассветные часы по ту сторону сетки, в наружности. Они уже знают и ждут. Половина моего ужина — и они рассказывают мне о своей бродячей жизни, а я — о своей. Они живут в стае, я тоже. Нам есть о чем поговорить. Я никогда не спрашиваю, знают ли они, что такое грех. Но мне кажется, они знают. Иногда, очень редко, я творю для них чудеса: заживляю порезы на лапах, наращиваю шерсть на ожогах или сотворяю фантом Большой Белой Суки, немножко похожий на северного медведя. Им нравится гонять его вдоль сетки. Потом мы расходимся. Они убегают по своим драчливым делам, я ухожу в Дом. Бывает, в коридоре я встречаю Слепого, который возвращается с ночной прогулки. Чаще это случается по пути в двор, но иногда и на обратном пути. Мне кажется, если выйти среди ночи, он будет повсюду, в миллиарде обличий, совсем как мой призрак. Но ночью я не выхожу, я боюсь темноты.

Я боюсь темноты, боюсь своих снов, боюсь оставаться один и входить в пустые помещения. Но больше всего я боюсь попасть в Клетку один. Если это когда-нибудь случится, я, наверное, там и останусь. А может, не выдержу, выйду оттуда как-нибудь не по-человечески, и это будет еще хуже. Не знаю, буду ли я гореть в аду. Скорее да, чем нет. Если он все-таки существует. Хотя я надеюсь, что это не так.

И катали его, щекотали его,

Натирали виски винегретом,

Тормошили, будили, в себя приводили

Повидлом и добрым советом.

Льюис Кэррол. Охота на Снарка

Когда я продираю глаза, утро уже стало днем. Гостей нет, и следов от них тоже. Македонский выметает осколки и окурки. Лэри сидит понуро, с повязанной полотенцем головой. В глазах у меня колючки, в горле — скребучие слюни.

— Эй, — говорю слабым голосом. — Который сейчас час?

Македонский роняет веник и смотрит на меня с ужасом.

— Помирает, должно быть, — говорит ему Лэри, сокрушенно качая перевязанной башкой.

Мак ахает и выбегает прочь, даже не захлопнув за собой дверь. Зря я его так напугал. Можно было просто перечислить все, что у меня болит. И я уже сожалею о сказанном, хотя и приятно вызывать в людях такие бурные эмоции.

— Что же ты, в первый день Закона? — эгоистично упрекает меня Лэри.

— Дату смерти не выбирают, — говорю я ему.

У наших очень разный подход к лечению одних и тех же болезней, и каждый считает, что его метод самый лучший. Поэтому сначала Горбач усердно давит на моих костях какие-то точки по методу древних китайцев. Потом, по методу Сфинкса, меня запихивают в такую горячую ванну, что вполне можно свариться заживо, но я молчу, потому что у метода Сфинкса два варианта: почти кипяток и ледяная вода. Меня вытаскивают, натягивают на голое тело свитер, натирают под ним спину чем-то жгучим, плюс шерстяные носки и шарф, под которым — компресс из спирта.

На этой стадии лечения я уже не разбираю где чей метод и пытаюсь все с себя содрать, но меня крепко держат, а Слепой достает из каких-то тайных запасов банку меда — совсем маленькую — и торжественно демонстрирует ее мне, как будто я еще в состоянии на такое реагировать. Дальше мне скармливают мед, а запивать его заставляют молоком, и приходится все это терпеть, пока я не начинаю плавиться заживо во всем, что на меня накрутили, потеть молоком и кашлять сливками.

Бедный я, признающий только один метод лечения больных — нежное обращение.

Сфинкс читает мне вслух отрывки из «Махабхараты», Горбач играет на флейте, Лэри давит в миске лимоны, а Слепой следит, чтобы я не вывернулся и не уполз; от всех этих процедур я так устаю, что умудряюсь уснуть прямо в огненно-медовом коконе, и все замечания о палачах и пытальщиках, которыми я собирался порадовать стаю, остаются невысказанными и щекочут меня ночь напролет, проникая в потливые сны.

Снарки в общем безвредны. Но есть среди них…