— Что же ты не выполз из норы и не попытался меня остановить?

Гастон бледнеет. Что может быть страшнее беспомощности, уязвимости? Точно такой же ужас таился в глазах Жерара.

…Зажимая края раны, Жерар пятится от меня в глубь беседки. Кровь заливает манишку белоснежной щегольской рубашки. Демоны в его зрачках мечутся, как тараканы, когда их шпарят кипятком. Но он был еще жив, когда я добралась до его глаз…

— Нашла дурака! Если б я вышел, попался бы в лапы набежавшим господам, — берет себя в руки Гастон. — Вздернули бы меня, как моих приятелей на болоте.

— А потом ты бежал в Англию?

Все, что нужно, я узнала только что, но меня одолевает любопытство. Глупо бросать книгу, не перевернув последнюю страницу.

— Сначала во Францию. Плыл туда третьим классом, в трюме, пропахшем блевотиной. Но в Париже я быстро подыскал себе ремесло. Годы, проведенные изгоем, не прошли для меня даром.

— Избивать и насиловать — ценные навыки. С ними далеко пойдешь.

— И метко стрелять. Не забывай про это, малютка Флоранс, — ухмыляется Гастон, поводя револьвером. — В Париже я встретил Иветт Ланжерон. По чистой случайности. Доставил партию девок в ее заведение, ну и распознал акцент. Решил не открывать ей, кто я и из какой семьи. Назвался вымышленным именем. Но раз уж мы оказались земляками, Иветт предложила работать на нее. Я согласился, хотя второй такой идиотки отродясь не встречал. Если рисковала, то невпопад, а там, где потребна была решительность, мялась и жалась, трусила перед полицией. Уж очень тряслась над репутацией. Дочерей хотела хорошо замуж выдать. В своем ридикюле она носила их дагерротипы, и однажды я посмотрел на них. Олимпия оказалась такой же клушей, как ее мать, но Мари затронула мое сердце. Мне захотелось ее увидеть. Что же в том странного? Я не был человеком с улицы. Уже более двух лет мы с ее матерью вели дела. За это время она ни разу не позвала меня в дом, но чего еще ждать от чванливой старой индюшки? Я сам себя пригласил.

— Дальше можете… не продолжать, — натужно хрипит Джулиан. — Мари рассказала… как вы отравили ее душу.

— Отравил? Ну-ну. Не знаю, как там насчет души, но воображение у моей девочки что надо. Она всегда полна идей. Когда я наказывал одна шлюшку, которая совала нос куда не попадя, угадай, кто давал мне советы? Такие меры Мари называла «привести человека ко спасению». А уж какая она исполнительная! Как обрадовалась, когда я велел ей нарисовать цифру три на доске! Даже не спросила, зачем. А я ведь давал тебе понять, что последний, третий брат остался в живых и скоро до тебя доберется.

— Хотел, чтобы я помучилась?

— Мари передала, что своего я добился. Видела бы ты, как она ликовала, когда рассказывала мне об этом! Что может быть праведнее, чем стравить двух грешниц?

Его улыбка становится по-детски мечтательной, совсем как у Мари, когда она благословляла меня перед тем, как послать в заведомую ловушку. Ведь не зря же она дожидалась меня на вокзале. Адрес борделя был у нее наготове.

— Мы созданы друг для друга. Рано или поздно она переросла бы мечты о монастыре и осталась бы со мной. Принадлежала бы мне не только душой, но и телом.

— Но тетя Иветт не отдала бы Мари за тебя.

— Еще бы! — Он кривится, будто каждое слово горчит во рту. — Считала, видите ли, что я недостоин руки ее дочери. Как будто мы не из одного теста!

— И в ночь убийства Иветт ездила к тебе?

— Да, и разозлена была так, что искры из глаз летели. Сказала, что нашла новую девку для продажи и завтра же я должен увезти ее на континент. А может и не одну, а с сестрой. Понятно было, на кого она намекает. Но одно дело, если исчезнет красотка из работного дома, и другое — две иностранки, которые уже обзавелись друзьями. Такие дела не делаются с кондачка, и риск тут не пересчитать в фунтах стерлингов.

— Как оплату… вы потребовали… ее дочь? — спрашивает Джулиан.

Даже раненый, он не утратил въедливость, но этот вопрос, по-видимому, истощил его силы. Чтобы не завалиться набок, он опускает свою тяжелую руку на плечи Дезире. Та морщится, но терпит и сильнее затягивает концы жгута. За все это время она не проронила ни слова. Глаза ее прикованы к ране, как если бы взглядом можно было зачаровать пульсирующий ток крови.

— Тетя Иветт тебе отказала! Не так ли, Гастон? Поэтому ты проник в дом и размозжил ей череп.

Он кивает.

— А когда я выходил из ее спальни, то увидел, как тебя выгибало в припадке. Так мерзко было на тебя смотреть.

— А бабочки? Надо мной кружили бабочки?

— Нет, — удивляется Мерсье. — Никаких бабочек я не видел. Откуда им взяться в октябре?

— Почему же ты не убил меня тогда?

Гастон вздергивает брови. Шрамы на лбу приходят в движение, шевелятся, точно черви в рыхлой земле.

— Еще чего! Стал бы я убивать тебя, когда ты была без сознания! Ведь мои-то братья все чувствовали. Я слышал их предсмертные хрипы, а твои стоны услышит сестрица и женишок. Все по-честному, не находишь?

— Да, все по-честному.

Под дулом револьвера я опускаю голову, разглядываю ряд черных костяных пуговиц на корсаже. Там, под слоями бомбазина и льна, под моей до неприличия смуглой кожей, в клетке ребер мечется бабочка. «Пора, пора!» — слышится в каждом взмахе крыльев. Но мне нужно еще немного времени, самую малость. По натуре я основательная и хочу все успеть.

— Ты ведь джентльмен, правда, Гастон? — Приправляю голос просительностью — ему это понравится. — Тетю Иветт ты убил потому, что она не считала тебя ровней. Но в глубине души ты остался джентльменом, потому окажешь леди последнюю милость. Позволь попрощаться с моими близкими. Пожалуйста.

— Обойдешься, — хмыкает Гастон, прицеливаясь.

— А Жерар бы позволил. Он любил надолго растягивать наказание.

— Что ж, если ты это имеешь в виду, то давай, — милостиво разрешает Гастон и делает приглашающий жест, подпуская меня к Джулиану с Ди.

Отступает назад и приваливается плечом к столбику, увенчанному резным ананасом. Оружие, впрочем, не опускает и следит за мной настороженно, готовый в любой миг пустить в меня пулю.

— Ди, — начинаю я шепотом, но меня прерывает окрик:

— Говори громче! Так, чтобы я все слышал.

— Хорошо, — отзываюсь послушно. — Все, как ты скажешь.

Опускаюсь на колени рядом с сестрой. Не такой хотела бы я ее запомнить, не с синяками в пол-лица. Но в опухших щелках видны глаза цвета ветивера, а на подбородке кофейным зернышком чернеет родинка. Осторожно касаюсь ее пальцем. Сестра ловит мою руку, гладит, подносит к губам.

— Целуй, прижмись, прими мой дар, — говорю я, тихонько и нараспев, — то фруктов гоблинских нектар.

Она крепче вцепляется мне в запястье. Решила, наверное, что с перепугу я тронулась умом. Но не все, кто близок к смерти, трепещут от страха. Некоторые трепещут от предвкушения.