За притворенною в зал дверью визгливо пиликала скрипка и меланхолически плакала гармония.

Через полчаса они на двух тройках и извозчике, мерно позванивая бубенцами, ехали к Дьячихе по широкому тракту, кое-где обсаженному старыми, фантастически изогнувшимися ветлами.

Иван Андреевич ехал с Тоней на извозчике позади всех. Она пожелала этого сама:

— Ну их! Я хочу с вами. Вы — хороший.

Из-под белого капора ее глаза светились на свежем воздухе незнакомым блеском. Она взяла Ивана Андреевича под руку и прижалась к нему мягким боком шубки.

— донесся до второй тройки тенор Прозоровского, заглушаемый звоном бубенчиков и смехом.

«Да, эти слова так подходят именно к ней, — думал Иван Андреевич о Тоне. — Хотя она сурова, но в ней есть настоящая скрытая душевная нежность».

— Вы все молчите, — сказал Тоня и засмеялась. — А он все поет. Я его люблю.

Она с ласковою нежностью прислушивалась к звукам голоса Прозоровского:

Тоня звонко расхохоталась и захлопала в ладоши, но вдруг круто оборвала смех и опять мечтательно тихо прижалась к боку Ивана Андреевича.

— Нет, вы лучше.

Дурнев сжал ее руку локтем. Она смотрела ему в глаза неподвижным, ожидающим взглядом.

— О чем говорить? — улыбнулся он. — Мне просто хорошо… с вами и не хочется говорить. Хочется смотреть на вас.

Ее губы раскрылись знакомым мягким, доверчивым движением.

Звенели бубенчики, нескладно перебивая друг друга. Осколок луны высоко торчал над горизонтом. Дорога была гулкая от мороза, и было радостно сознавать, что они своим звоном, пением и весельем наполняют всю окрестность.

«В вас нет любви ко мне», — вспомнились Ивану Андреевичу живые слова романса. — «Да и зачем любовь?»

Он пытливо вглядывался в Тонины глаза, и на него оттуда смотрело что-то неподвижное, бесконечно-притягательное и вместе жуткое, отчего кружилась голова.

«Но вы душою нежной»…

Любовь? А может быть, вовсе и нет никакой любви? Есть, просто, вот это вечно женское, загадочное, волнующее.

Он осторожно высвободил правую руку и обнял Тоню за талию.

— И вы тоже хорошая, — сказал он. — Я верю вам. Вы — особенная. Вы, может быть, как и я, что-то пережили.

Теперь их лица касались друг друга близко-близко. Он чувствовал теплое кружево ее капора на своей щеке и уже не видел ее глаз, а только слышал дыхание. Он обхватил ее крепче, она не сопротивлялась. И он понял, что в эту ночь эта девушка будет должна сделаться его.

Передняя тройка начала заворачивать вправо. Мелькнула низенькая каменная постройка за густым палисадником и темными окнами. Затявкали собаки.

— Точно сон! — вздохнула Тоня и выпрямилась.

Их лошадь тяжело храпела, упершись оглоблями в остановившуюся вторую тройку. Там ругались и почему-то не ехали дальше. Потом тройка рванулась и понесла вихрем прямо по шоссе. Девицы завизжали.

С первой тройки соскочила грузная фигура Бровкина и, чернея на фоне освещенной дороги, растопырив кривые ноги, закричала, сложив руки рупором:

— Алло! Куда вы, черти? Они сошли с ума. Ясно, как шоколад.

Лошади остановившейся тройки редко и мелодично позванивали бубенцами. На крыльце строения показался огонь, кто-то вышел с лампой.

— Точно сон, — шептала Тоня. — Милый, какой вы милый! И куда они умчались на тройке? Точно сон.

— Ал-ло-ло-ло-ло! — гремел Бровкин.

И видно было, как в лунном тумане вторая тройка тоже остановилась.

— Ал-ло-ло-ло-ло-ло! — ответил отдаленный тенор Прозоровского.

Так перекликались они между собою, точно два властителя этой лунной долины.

Сидевшие на первой тройке тоже молчали. Они любовались ночью и голосами.

Бровкин привез на своей тройке худую, высокую немку Эмму, ту самую, которая в белом платье выбежала на крыльцо и просила взять ее с собою, и Варю с курчавыми, упрямыми, точно из колючей проволоки, волосами и вздернутым носом. Обеих он ввел на крыльцо, обнимая за талию. Но так как он то и дело сам спотыкался и чуть было не упал, запнувшись за верхнюю ступеньку, то они, в свою очередь, поддерживали его под руки, и издали казалось, что все трое представляют из себя одно странно-смешное, нераздельное существо, громко и грубо ржущее и визгливо хохочущее.

— Мы трое в одну! — кричала немка. — Дайте нам большой зофа.

Прозоровский привез с собою «турчанку», которая в плюшевой ротонде с белым воротником была похожа в передней на артистку, а сбросив ее на руки черноглазой служанке, с пугливым деревенским лицом, сразу начала канканировать по небольшому зальцу с тусклым керосиновым настенным освещением и убогою ситцевою мебелью по стенам.

Катя, в яркой пунцовой кофточке и в обтянутой черной, узкой юбке, стуча высокими каблуками, перебежала через зал к граммофону с большой желтой трубой и начала его заводить.

Граммофон сначала пронзительно зашипел, а потом рявкнул густым басом:

— Господи, спаси благочестивыя и услыши ны.

Все от неожиданности засмеялись. Стаська перестала канконировать и хохотала, согнувшись вдвое.

— Вот напугал! — я думала, что такое? Какой романс?

Граммофон продолжал трубить:

— И во веки веко-ов.

— Нехорошо смеяться! — строго сказала Варя, которую, вместе с Эммой, Бровкин усадил к себе на колени.

— Ясно, как шоколад, — подтвердил он со своей стороны: — Как тебя? Высокие каблуки, перемени пластинку.

Он сделал повелительный жест толстым указательным пальцем.

Хозяйка, плотная, высокая женщина с сильно декольтированною шеей и почти касавшаяся головою низкого потолка, сама внесла, широко расставляя полные, голые локти, ярко вычищенный никелированный самовар, яростно захлебывавшийся и свиставший паром в ее руках. Мелодично звякнула чайная посуда, и вдруг почувствовались тепло и уют.

Иван Андреевич и Тоня уселись на маленьком диванчике у теплой печи, и Тоня протянула ему греть свои холодные руки.

Граммофон прошипел и заиграл трескучий танец.

— Чечетка! Чечетка! — крикнула Стася и, расширив шаровары, завертелась по комнате.

Прозоровский бросил папиросу в угол и начал в такт ей хлопать в ладоши, в то время, как Стася ходила посреди зала и коверкалась под визгливые звуки граммофона.

— Мне здесь не нравится, — вдруг сказала Тоня, сердито сдвинув брови. — Не понимаю, что хорошего. То же, что и у нас. Стоило ехать.