Его разбудил скрип открывающейся двери. Саид просунул лепешку и кувшин.

— Эй, еретик, возьми это и принеси хвалу Аллаху. Ты проспал утреннюю молитву, вставай, помолись хоть сейчас.

Хасан поднялся. Тело болело от жесткой постели. Присмотревшись, увидел, что вся циновка покрыта пятнами от раздавленных клопов. Несколько ползало по лохмотьям, которыми он укрывался.

Но чувствовал он себя бодрее, появилась какая-то надежда. Башшар не раз попадал в подземелье, и другие тоже, а Исхак провел в нем несколько месяцев.

Саид закрывал дверь.

— Эй, почтенный! — крикнул Хасан вслед ему. — Не принесешь ли ты для меня калам и бумагу?

Тот снова просунул голову:

— Ты просишь бумагу, чтобы снова писать еретические стихи? Нет, клянусь Аллахом, Господом миров, я не дам тебе бумаги, хоть бы мне заплатили золотой за каждый лист.

— Постой! — с отчаянием продолжал Хасан. — Вазир Фадл ибн ар-Раби заплатит тебе больше, если ты передашь ему мои стихи.

Не ответив, Саид закрыл дверь; послышались его удаляющиеся шаги.

Хасан упал на циновку. Он чувствовал, что сейчас потеряет сознание. В груди закололо, стало нечем дышать. Приподнявшись на руках, он отполз к стене и несколько раз сильно ударился об нее головой. От боли как будто стало немного легче на душе. «Здесь нельзя писать даже на стенах», — подумал Хасан, оглядев выложенную твердыми плитами грубую поверхность. Халифы не жалели дорогого камня для постройки темницы — не будь каменной облицовки, можно было бы устроить подкоп.

Хасан снова опустился на циновку и забылся. Когда пришел в себя, уже стемнело. Кто-то трогал его за плечо:

— Абу Али, я Мухаммед, кузнец. Меня пускают здесь повсюду, когда надо расковать мертвеца, потому что цепи ведь дороги и в них не хоронят. Скажи мне, что тебе нужно, и я все передам

Хасан присел, стараясь разглядеть в потемках того, кто говорил с ним. Ему показалось, что он узнал человека в кожаном фартуке, который заковал его.

— Мне нужна бумага, чернила и калам, — прошептал он. — а когда я напишу записку, ее нужно будет передать вазиру Фадлу ибн ар-Раби.

— Я принесу тебе все завтра, когда стемнеет.

На следующий день Хасану было как-то легче от сознания, что ему могут помочь. Изредка его будто ударяла мысль, что кузнец обманет его, но он себя успокаивал: «К чему ему обманывать? Ведь Фадл наградит его, если он передаст записку».

Приходил Саид, принес еще лепешку и кувшин с водой. На этот раз Хасан жадно накинулся на хлеб и съел его сразу, не обращая внимания на издевательства тюремщика.

Вечером дверь приоткрылась и голос кузнеца произнес:

— Держи, Абу Али, в этом свертке то, что ты просил.

— Как ты приходишь сюда? — удивленно спросил Хасан.

— Для кузнеца не бывает закрытых дверей, а золото вазира раскрывает их еще шире.

Хасан жадно схватил сверток и сунул под лохмотья, чтобы тюремщик не заметил и не отнял бумагу и калам.

Утром, когда Саид, как обычно, просунул в дверь лепешку и кувшин с водой, Хасан крикнул ему:

— Эй, кривоногий, как ты сегодня провел ночь? Твоя чесотка не мешала тебе спать?

Саид, не ответив, раскрыл дверь шире. В воздухе свистнула плеть. Хасан успел прикрыть лицо рукой, удар пришелся по руке, на ней вздулся широкий кровавый шрам. Тюремщик засмеялся:

— Тут не поболтаешь, как на пиру у халифа! За каждую дерзость будешь получать удвоенную порцию.

Дверь закрылась, а Хасан, дрожа от боли и унижения, упал на циновку. Если бы не мысль о том, что у него есть бумага и калам, разбил бы голову о каменную стену.

Он вытащил сверток, развернул его. Несколько листов, медная туго завинченная чернильница и калам. Разложив на постели бумагу, Хасан отвинтил крышку чернильницы, окунул в чернила калам и начал писать:

«Близка ко мне гибель, тяжелы мои оковы,

Дана воля надо мной бичу и дубинке.

Закрыли за мной двери и поручили охранять меня

Стражу, больше похожему на злого непокорного шайтана, по имени Саид.

Он дал мне испытать тяжесть железа

И отягчил горем железо, надрывая мне сердце».

Оторвав небольшой кусок бумаги, Хасан свернул его и положил у себя в изголовье. Вечером он передал стихи кузнецу.

Этой ночью ему приснился Башшар. Он сидел в своей излюбленной позе на циновке. Его окружали равии и ученики, среди них Разин, с которым Хасан дружил и даже написал стихи, оплакивая его смерть. Сам он тоже находился среди них. Потом он увидел Башшара рядом с собой в подземной темнице. Слепой поэт был спокоен, а Хасан плакал. Он спросил Башшара: «Учитель, за что заключили тебя?» Башшар повернул в сторону Хасана покрытые бельмами глаза, и ответил: «За стихи:

Напои меня вином и скажи мне: это вино,

Не пои меня тайно, если это можно сделать у всех на виду».

«Но ведь я их сложил?» — воскликнул Хасан.

«Нет, я. Махди узнал о них и сказал, что я безбожник. А за что заточили тебя?»

«Я восхвалил южных арабов и поносил сынов Аднана». Башшар покачал головой: «Сын мой, что тебе до сынов Кахтана и Аднана?»

Хасан проснулся от слабого света, проникшего в подземелье. Он не сразу понял, что Башшар и разговор с ним только приснились ему. Медленно сел, растер горевшее от укусов насекомых тело, и громко сказал:

— И в самом деле, что мне до сынов Кахтана и Аднана, стоит ли терпеть из-за них страдания, разрушающие душу и плоть?

На этот раз Саид принес Хасану кусок жареного мяса и лепешку из чистой пшеничной муки.

— Счастлив тот, у кого есть богатые покровители, — проворчал он, подавая еду Хасану. — А бедный человек трудится в вонючем подземелье долгие годы и не получает того, что дают проклятым безбожникам.

Дернув Хасана за цепь, объявил:

— Пойдем, тебя приказали перевести в другое место.

Хасан еле шел — ноги подкашивались, в ушах шумело. Он плелся, хватаясь за острые выступы в каменной стене, и радовался, что успел захватить с собой узелок с бумагой — спрятал его под одеждой. Новое помещение было немного лучше: окно проделано ближе к полу, так что можно дотянуться до нижнего края и увидеть каменные плиты двора, циновка на полу целая, в углу лежит несколько одеял и подушек. Но сырость чувствуется и здесь — она изъела стены, проникала с каждым вдохом в грудь.

Кузнец больше не показывался — видно, в эту часть подземелья доступ затруднен. «Хорошо, что успел передать бумагу и чернила», — подумал Хасан.

Но писать становилось все труднее — терялись силы, временами казалось, что окружающее только снится, кружилась голова…

Хасан потерял счет времени. Теперь большую часть дня он проводил лежа на цыновке, изредка просыпаясь от наступления света или темноты. Даже Саид больше не изводил его — молча приносил еду, ставил блюдо на землю, уходил, гремел замком.