— Одну ночь он провел в деревне, господин. Побывал он и в нескольких городках. Он видел…

— Все зависит от того, как ты толкуешь результат Монео. Свидетельство ничего не значит без суждения.

— Но я знаю, что он судит, господин.

— Мы все так поступаем, Монео, но Дункан склонен верить, что эта вселенная является заложницей моей воли. Они знают, что невозможно ошибаться, если выступаешь от имени правды.

— Это то, что он говорит вам…

— Это то, что говорю я. Это то, что говорят все Атрейдесы, которые живут во мне. Эта вселенная не потерпит такого насилия. То, что ты пытаешься сделать, не будет долговечным, если ты…

— Но, господин, вы ведь не делаете неверных вещей.

— Бедный Монео, ты просто не видишь, что я создал колесницу несправедливости.

Монео потерял дар речи. Он понял, что мягкость возобладала сейчас в Боге-Императоре. Но в теле его наступали изменения, слишком хорошо знакомые Монео, к тому же Лето так близко… Монео оглянулся — они находились в самом центре крипты — там, где произошло так много смертей, правда о которых не покинула подземелье.

Неужели пробил мой час?

Лето задумчиво произнес:

— Нельзя добиться успеха захватом заложников. Это одна из форм рабства. Один человек на может владеть другими людьми. Эта вселенная не допускает таких вещей.

Слова доходили до сознания Монео словно через завесу кипящего ужаса — тело Лето пришло в едва заметное движение. С Лето происходила трансформация.

Грядет Червь!

Монео снова тревожно оглядел крипту. Это гораздо хуже зала! Слишком далеко до безопасного места.

— Итак, Монео, что ты можешь мне ответить?

Мажордом перешел на шепот:

— Слова господина просветили меня.

— Просветили? Так до сих пор ты был непросвещенным?

Монео был в полном отчаянии.

— Но я служу своему господину?

— Ты согласен, что служишь Богу?

— Да, господин.

— Кто создал твою религию, Монео?

— Вы, господин.

— Это разумный ответ.

— Благодарю вас, господин.

— Не благодари меня! Скажи, какие религиозные институты сохраняются вечно?

Монео отступил на четыре шага.

— Встань, гае стоял! — приказал Лето.

Дрожа всем телом, Монео тупо покачал готовой. Наконец ему задали вопрос, на который не было ответа. Неспособность ответить — это смерть, и он ждал ее, склоняв голову.

— Тогда я скажу тебе это, бедный раб!

Монео исполнился последней надежды. Он поднял взор на Бога-Императора и увидел, что глаза не блестят, а руки не подергиваются. Возможно, Червь не пришел.

— Вечно существуют отношения смертных — отношения «господин — раб». Именно этот институт делает религию вечной, — сказал Лето. — Это отношение создает арену, на которую рвутся гордые сыны человечества, охваченные предрассудками своей ограниченности!

Монео мог только кивнуть в ответ. Не дрожат ли руки Бога? Не прячется ли лицо в складках кожи?

— Тайное признание позора — вот на что напрашиваются Дунканы, — продолжал Лето. — У Дунканов очень велика страсть к сопереживанию в отношении товарищей и ограничены способности к товариществу.

Когда-то Монео изучат внешность древних червей Дюны, гигантские пасти, усаженные острыми, как ножи, зубами и изрыгающие всепоглощающий огонь. На последнем кольце тела Лето было заметно небольшое возвышение. Не станет ли оно со временем пастью, расположенной ниже человеческого лица?

— В глубине души Дунканы знают, что я сознательно проигнорировал заповеди Магомета или Моисея, — сказал Лето. — А это знаешь даже ты, Монео!

Это было прямое обвинение. Монео едва не кивнул, но опомнился и отрицательно покачал головой. Может быть, стоит начать отступление, подумал он. По опыту Монео знал, что такие лекции обычно заканчиваются явлением Червя.

— В чем может заключаться такая заповедь? — издевательски спросил Лето.

Монео позволил себе слегка пожать плечами. Внезапно Лето заговорил раскатистым баритоном вместо нежного тенора. Раскаты его голоса заполнили крипту. Это был древний голос, которым он говорил на протяжение многих столетий.

— Вы рабы Бога, а не рабы рабов! Монео в отчаянии заломил руки.

— Но я служу тебе, Господи!

— Монео, Монео, — тихим, увещевающим голосом заговорил Лето. — Миллион грешников не создадут одного праведного. Праведность становится известной потому, что пребывает вечно.

Монео, весь дрожа, хранил молчание.

— Я хотел спарить Хви с тобой, Монео, — сказал Лето. — Но теперь слишком поздно.

Прошло несколько мгновений, пока до Монео дошел смысл слов Лето. Слова казались вырванными из какого-то неведомого контекста, висящими в воздух. Хви? Кто такая Хви? О, это же невеста Бога-Императора. Иксианка… Спарить ее со мной?

Монео в ужасе тряхнул головой.

Лето произнес невыразимо печальным голосом:

— Ты тоже придешь, и неужели все твои деяния забудутся словно пыль?

Без всякого предупреждения Лето соскочил с тележки и, разогнув свое тело, со страшной скоростью махнул хвостом в нескольких сантиметрах от Монео. Тот вскрикнул и отскочил в сторону.

— Монео?

Этот оклик остановил мажордома у входа в лифт.

— Испытание, Монео! Я хочу испытать Сиону завтра!

Познание того, кто я есть, приходит во вневременной осознанности, которая не стимулирует и не вводит в заблуждение. Я творю поле, лишенное самости или центра, поле, в котором даже смерть воспринимается как некая аналогия. Мне не нужен результат. Я просто допускаю существование этого поля, которое не имеет ни цели, ни желания, ни совершенства, ни даже видимости постижения. Это поле пронизано вездесущим первичным сознанием, и это все. Это свет, который проливается сквозь окна моей вселенной.

(Похищенные записки)

Взошло солнце и своими беспощадными лучами осветило дюны. Лето ощущал нежную мягкость леска всем своим исполинским телом. Правда, его человеческий слух, воспринимая жесткий шорох песчинок, давал понять человеческому сознанию Императора, что мягкость эта существует только для Червя. Таков был постоянный сенсорный конфликт, который Лето научился воспринимать как данность.

Лето слышал, как позади него по песку шагает Сиона, слышал легкость ее походки, тихий звук осыпающегося код ее ногами песка, усиливавшийся по мере того, как девушка взбиралась все выше на дюну.

Чем дольше я буду тянуть время, тем уязвимее стану, подумал он.