— Мог бы. И выглядел бы в нем крайне привлекательно.

— Ага, значит, это «он», а не «она» и не «они». Это не обувь. И не брюки. Это шляпа?

— Близко к этому.

— Судя по названию, это что-то индийское. Это тюрбан?

— Угадала.

— Итак, у меня еще одно очко!

— Угу.

Вздохнув, она положила голову ему на плечо. Этот вариант игры в двадцать вопросов, в который они играли, был суррогатом, заменой других двадцати куда более насущных вопросов — например, что им делать, как, когда и где встречаться, — ответить на которые они не могли.

В этом странно пустом парке, где-то между ее домом и его, в самый глухой день недели, в самое глухое время года они, оба со странно пустыми головами, встретились, чтобы прийти к компромиссу. За их спинами скользили по дорожке сухие листья. У дальнего края газона незаметно для глаза гнила заброшенная эстрада. Где-то неподалеку какой-то мужчина свистел и подзывал к себе собаку по кличке Рыжий.

— Ребенком, — вспомнилось Кейт, — я мечтала иметь собаку. Но теперь я ни на кого не променяю своих Пушкина и Петал.

— Когда мне было девять лет, у меня был хомячок-песчанка — признался Джон. — Его звали Джерри. И я выпускал его в гостиной побегать. На ковре его почти не было видно — у нас был такой яркий, цветистый, бронзово-золотистый ковер, — особенно, когда он не двигался. Однажды я опустился на пол, чтобы поискать его под радиолой, и нечаянно придавил его коленом.

— С ним ничего не случилось?

— Разумеется, случилось. Я убил его.

— Как это ужасно. — Кейт представила себе потрясенного мальчика, легковозбудимого подростка в очках, и сочувственно сжала в кармане пальцы Джона.

— Я чувствовал себя убийцей. Нет, даже хуже, чем убийцей. Болваном. Бесполезным существом. И тогда мне все стало ясно. Я понял, какой будет вся моя жизнь. Я был таким неуклюжим, таким неумелым. И если я любил, то убивал. Моя мать всегда говорила: «Этот ребенок сведет меня в могилу». И потом она умерла. Четыре года я был убежден, что в этом был виноват я. Всем, к кому я чувствую привязанность, я приношу несчастье.

— Ох, что за глупости ты говоришь! — запротестовала Кейт и уткнулась головой ему в грудь. Его шарф из грубой материи колол ей щеку.

Когда Джон говорил, прижавшаяся к нему Кейт чувствовала, как слова, кипя, вырывались из его груди.

— Я боялся, что с тобой будет то же самое. Что я раздавлю тебя.

Кейт, взъерошенная и порозовевшая, подняла голову, чтобы поймать его взгляд.

— Как меня зовут? Мягкотелый моллюск? Надеюсь, что я все же более крепкая. Я уверена в этом. И я отвечаю за свои поступки. — Она прижала руку к сердцу — В этом деле я принимала решения в той же степени, что и ты.

— Как бы я хотел очутиться сейчас с тобой в постели, — сказал Джон низким голосом, за которым скрывались едва сдерживаемые эмоции и который вызвал в Кейт мгновенную физиологическую реакцию (ей показалось, что чья-то рука сжала ее внутренности).

— Мм, я тоже.

— Но что я хотел сказать тебе, Кейт, милая…

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Но я не согласна. Ты не приносишь мне несчастье.

— Я так или иначе вынужден причинить кому-то боль. Если не Джеральдин, то тебе. Здорово я все устроил: теперь уж точно не промахнусь, в кого-нибудь да попаду. Чья-нибудь жизнь обязательно окажется разбитой.

— Ты не оставишь Джеральдин, — тихо и в сотый раз сказала Кейт. Ее собственная боль, рассуждала она, была неизбежна и не так уж незаслуженна. Да, болеть будет долго, но это можно будет вытерпеть. Если они не могли поступить порядочно, то должны были поступить порядочно хотя бы наполовину. Они должны были отказаться друг от друга, если не сегодня, то когда-нибудь потом.

— Но я создан для тебя, — сказал Джон, веря не в судьбу и не в Бога, а в то прекрасное, что зовется случаем и что свело их вместе.

— Ты женился не на той женщине, — размышляла Кейт, — а я в гораздо большей степени вышла замуж не за того мужчину. Удивительно, как простой эпизод в жизни может потребовать принятия какого-то решения, и следствием этого будет настоящая катастрофа. Дэвид — не проблема. А вот Джеральдин — проблема, потому что она не совсем «не та», и ты все еще любишь ее, и ваш брак не был таким уж плохим.

— Брак — это такое дикое понятие, если подумать, — сказал Джон, возвращая Кейт ее руку: он аккуратно положил ее Кейт на колени и погладил, а потом достал носовой платок. — Ведь брак в сущности, нереалистичен. Ты только представь, если бы мы так же связывали себя с друзьями. Представь, что нам пришлось бы обещать им любить их, и поддерживать их, и разделять их взгляды всю жизнь.

— Я бы определенно нарушила такое обещание. Для начала с Наоми.

— Бедная Наоми.

— Почему это она бедна? Она злобная, опасная сучка.

— Не будь такой, Кейт. У тебя от этого становится очень некрасивое лицо. Она эгоистична и растерянна. И очень печальна. Она всегда была печальной. Ей приходится очень трудно. Ты бы видела ее, когда она приезжала к нам. И бог весть, что с ней теперь стало. Джеральдин не получала от нее с тех пор ни единой весточки. И Элли тоже.

— Да, никто ничего о ней не слышал, — подтвердила Кейт, даже не пытаясь скрыть удовлетворение. Даже если бы Наоми Маркхем покинула планету Земля, то и тогда Кейт не сочла бы это слишком большим расстоянием.

— Ничего.

Джон не стал упоминать о деньгах, которые он одолжил Наоми (им с Кейт и так надо было о многом поговорить), и о том, что эти деньги, вопреки всем его ожиданиям, ему были быстро возвращены. Чек на всю сумму пришел месяц назад по почте, без письма или записки, на нем лишь было криво нацарапано одно слово: «Спасибо».

Не раскрыл Джон и секрета, который он узнал невольно и который теперь камнем лежал на его сердце. Последние недели он очень плохо спал, вот и в ту субботнюю ночь он выскользнул из кровати, намереваясь спуститься в кухню и налить себе виски с водой. Когда он осторожно пробирался по коридору к лестничной площадке, то до него донеслись… Нет, ему это не показалось. Он услышал, как Наоми и Дэвид занимались любовью.

В следующие два дня Наоми выглядела такой потерянной, что Джон начал волноваться за ее душевное здоровье. Ему казалось, что она была на грани психического срыва. «Одолжи мне пятьсот фунтов», — попросила она его, взглядом моля не задавать вопросов. И он услужливо достал чековую книжку. Как достойно он поступил. Как по-джентльменски.

Именно тогда он наконец понял, что должен сделать. Слишком много вокруг лжи, сказал он себе. И наконец он набрался решительности. Он скажет Джеральдин, что уходит. Он скажет все начистоту. Другого выхода не было. Хотя бы раз, в момент, когда это действительно важно, он будет честен по отношению к себе.

У нее была неоперабельная опухоль. Этот диагноз был поставлен в один миг, с помощью той интуиции, которая отличает одаренного врача от его или ее менее восприимчивых коллег. Пальцы Джеральдин, подлетевшие к тому месту на ее теле, казалось, сами знали, что и где они найдут. Осязая, нажимая, они таинственным образом могли понять и предугадать. Мягкая подушечка пальца ощущала что-то существенное, хотя и невидимое. В ванной Джеральдин тщетно всматривалась в зеркало, туманя стекло тревожным дыханием, но даже ничего не обнаружив — ни припухлости, ни покраснения, — она не усомнилась в своем диагнозе и со вздохом засунула пораженную болезнью грудь в эластичную сбрую.