Он вовремя смеялся и вовремя хмурился, подавал реплики в тему – в общем, был на уровне, а сам обдумывал некое новое своё умение: способность видеть внешность человека во времени. Например, Марина – он знал, как она выглядела во младенчестве и какой будет, достигнув восьмидесяти лет. Ему было бы легко даже написать её портрет: Марина-старуха.

Только обрадуется ли она этому?..

* * *

Выставка была так себе, дежурная, а по художественному уровню эклектичная. Оно и понятно: при отборе работ устроители руководствовались не их достоинствами, а фактом участия художника в войне. Лишь немногие представили «мирные» картины – пейзажи, портрет. В основном стены украшали батальные полотна.

А из баталистов самым лучшим был, бесспорно, русский участник Юстин Котов. Будни войны, без прикрас и парадов – вот что было в его картинах: полк в походе; обед на фоне свежих могил; конная атака с точки зрения пулемётчика. Для Стаса откровением стала серия «Мюнхен-1919»: разбомбленный в труху город… Он останавливался у каждой картины: иногда узнавал улицы; иногда не мог распознать даже зданий, которые были ему так хорошо знакомы. Вот храм Святого Духа, вот… кажется, Ратуша? Ужас, что с ними сделали…

– Вы были в артиллерии? – спросил он Котова.

– В пехоте, Станислав Фёдорович, – радостно ответил тот; всеобщий интерес именно к его экспозиции делал его счастливым. – Артиллеристы, изволите видеть, лупят издали. Помните, мы с вами на пароходе говорили про «упоение в бою»? Им оно неведомо… Им убивать не страшно.

– Да, да, – ответил Стас. Ещё одна деталь его здешнего прошлого встала на место: пароход, подготовка речей.

– Я смотрю на современную армию и диву даюсь, – продолжал художник. – Танки, самолёты… Стрелок убивает того, кто лично ему не угрожает ничем. Война превращается в отрасль производства: из живых людей, при помощи техники, делают мёртвые трупы. Офицер стал инженером, планирует производственную операцию. Солдат – вроде рабочего, выполняет задание: издали стрельнул, с высоты бомбы сбросил… Если хорошо прицелиться, обязательно убьёшь, но кого, зачем?..

Стас улыбнулся:

– Готов спорить, вы работали на заводе.

– Я и сейчас работаю! Нормировщиком на Ярославском дизелестроительном, у Нобеля. Мог бы и не работать, но я там с детства, знаете ли. Вы бывали в Ярославле?

– Только проездом.

– Очень, очень зря. Приезжайте, заходите ко мне. У меня мастерская в Башне. Я там и живу. Это в центре города, вам любой укажет. Если соберётесь, черкните заранее; почтовый адрес я дам.

В экспозиции Скорцева Стас провёл три часа. Что-то ему здесь не нравилось. Не картины – нет; то есть картины ему точно не нравились, но его беспокойство вызывало что-то другое. «Картины» Скорцева, если это можно было так назвать, он едва ли не обнюхал. Полное впечатление, что их писал ребёнок, к тому же психически больной ребёнок. Смущала только уверенность руки: эти наивные линии, эти плоские фигуры, смехотворные сочетания цветов не были детскими каракулями; чувствовался стиль.

И только вечером, когда он после прогулки подходил к отелю, а мимо неспешно процокали копытами трое конных полицейских, его как ударило изнутри головы, и вся его нынешняя жизнь окончательно встала на место.

Вахмистр Степан! Император Павел! Мими…

Он взбежал на этаж Скорцева; стучал, не получил ответа и помчался в ресторан – да, старик был тут, сидел в одиночестве, ковыряя в тарелке. Стас остановился, отдышался, пригладил волосы и одёрнул куртку. И только потом бодро, со светской улыбкой подошёл к его столику:

– Добрый вечер, Никита Павлович.

– Опять вы, – пробурчал Скорцев, не поднимая глаз.

– А я иду, смотрю – что-то вы всухую сидите, – объяснил Стас. – Думаю, надо угостить мастера.

– Мастера! Вам же не нравятся мои картины.

– Мало ли, что мне не нравится. Я, например, пью рейнское и не люблю водку, а вы наоборот. Это же не означает, что водка плоха, или что вы плохи, или что я плох. Взять вам водки?

– Нет, спасибо.

– Я сторонник классицизма, и ваши картины вне моих предпочтений, это верно. Однако они могут нравиться другим, даже художникам, и ничто не помешает вам стать основателем нового направления в искусстве. Придумают ему звучное название – например «примитивизм»…

– Вот спасибо! Вот уважили старика! «Примитивизм»!

– Да я же не в уничижительном смысле, дорогой мой! А как вы сами это называете?

– Я это называю чистым, незамутнённым искусством, потому что это – взгляд на жизнь человека, не испорченного гнусным материализмом бытия.

– Чистым? Ну, назовут новое направление «пропретизмом». Чистый взгляд… Мне нравится ваша идея.

– Картины мои ему не нравятся, а идея нравится. Что вам надо вообще?

– А! Да. Я хотел спросить, почему вы не выставили свой триптих?

– Вы точно пришли надо мной посмеяться. То примитивизм, то какой-то триптих. Я сроду триптихов не писал. Слово-то какое неприятное, немецкое: триптих.

– Слово греческое, но не в том суть… Как же вы не писали триптихов, когда я сам видел фото?

– А так вот и не писал. Имею право.

– Подвиг вахмистра Степана?

– Что ещё за вахмистр!

– Который спасал императора Павла в 1801 году.

Скорцев рассмеялся каркающим смехом курильщика:

– Вы, помню, называли себя знатоком истории! И по-вашему, Степан – вахмистр? Тоже мне, знаток… Грохнули Павла немцы, и все дела… Никакой Степан не помог…

За неделю он сдружился с Мариной. Она действительно была незаурядной девушкой, получившей хорошее образование. Пусть её суждения были наивными, но из всех членов делегации только с нею Стасу было интересно общаться вне выставки. Правда, его доброе к ней отношение было отношением дедушки к внучке, но ей он об этом не говорил, равно как и о том, что скучает по Мими. Разговоров о Мими они вообще избегали.

В предпоследний день пребывания в Париже жена премьер-министра, мадам Саваж, организовала для Марины экскурсию в галерею Palais-Royal. Галерею эту в конце девятнадцатого века закрывали, едва не снесли из-за ветхости, но решили всё же сохранить, как следует отремонтировав. Но ремонт получился настолько могучий, что только в прошлом году её открыли снова.

Когда Марина позвала с собой Стаса, он согласился сразу. Ведь росписям этой галереи он отдал три года, работая в команде мэтра Антуана!

Но новодел его разочаровал. Ничего похожего на то, что было. Уютный тёплый зал деревянной галереи превратили во что-то чугунно-бетонное. Вдоль одной стены висели выцветшие куски старой росписи, на других стенах и стоящих поперёк стеллажах размещались картины.

Он расстроился. Даже собрался уйти и подождать Марину снаружи, как вдруг услышал своё имя: