Снег всё усиливался, сыпался сплошной стеной, стараясь погасить огонь Москвы. Ветер тоже ярился, он, похоже, был иного мнения об огне — старательно раздувал его, намереваясь во что бы то ни стало перекинуть через ров и зажечь Кремль.

— Не пора ли нам спуститься, отец? — спросил Андреа. — А то вас придётся переименовать в Фиораванти-кон-неви[131].

— Что ж, — усмехнулся веницейский муроль, — если Москва оставила свой след в моей душе, должна же она что-то добавить и к моему фамильному прозвищу.

Государь прибыл в Красное Село, охваченный самыми мрачными настроениями — переезд сюда был подобен бегству из собственной столицы. Лишь Софья с покорностью и даже как бы пониманием восприняла его решение сжечь Посад, но её преданности и смирения сейчас ему было слишком мало — никто, кроме Софьи, не был готов к такому деянию великого князя. Во всех чувствовалось осуждение — и в тех, кто стоял за сражение с ханом, и в сторонниках примирения и выплаты задолженной дани. Лишь он один да двое-трое не хотели ни первого, ни второго. Конечно, прекрасно было бы дать решительную битву и победить в ней, но так хотелось избежать великого кровопролития, доказать, что все его летние и осенние хитрости направлены были на бескровную победу. И уж конечно, никоим образом не ложились на душу мысли о мире и выплате!

Непогода усилилась, пошёл снег, и знаменитые Красносельские пруды сделались чёрными среди белых, оснеженных берегов. Иван ехал верхом, и ветер швырял ему в лицо снежные мокрые хлопья. Его сопровождали дьяки Курицын и Мамырев да брат Андрей. За ними в огромном рыдване ехала Софья с детьми, няньками и протопопом Алексием, настоятелем Успенского храма. Остальные, все, кто вчера прибыл вместе с великим князем на Москву, покинуты были в Кремле, с тем чтобы распоряжаться расселением там людей и размещением их имущества. Кроме того, на Ощеру и Мамона была возложена важная задача — завтра собрать как можно большее войско пехоты и подготовить к походу на Угру. А послезавтра Иван Васильевич намеревался с этим ополчением покинуть Красное Село и возвращаться на свидание с Ахматом, будь он неладен!

В Красном государя встречали друзья-сокольники, Демьян и Куприян, с которыми он так часто, бывало, охотился в богатой дичью и весьма обширной роще, раскинувшейся за селом на много вёрст. Теперь нелепо было бы и помыслить о какой-никакой охоте. Каков Покровок-то выдался!

— В самое неохочее времечко, государь-свет-Василич! — сказал ласково Куприян.

— У меня теперь иная охота, — ответил Иван.

— Понятное дело, — молвил Демьян, — и соколы иные, и дичь другая. Много ль набили?

— Достаточно, — буркнул государь хмуро. Войдя в просторный дом свой, трижды перекрестился на образа, велел накрывать стол да подать любимого своего здешнего мёда, от которого хмель особенный, размягчающий, сонный. Очень хорош сей напиток после охоты, когда сердце никак не может утихомириться, в глазах так и ширяют соколики, так и прыскают перья сбиваемой ими дичи, и трудно уснуть. А выпьешь красносельского медку — и обволакиваешься тёмно-бурым хмелем, надёжно смежающим вежды.

Теперь же и подавно необходим был государеву сердцу хмельной медовый упокой. Мёд, производимый под личным присмотром сокольника Демьяна, давно поджидал своего любителя. Покуда великая княгиня укладывала малышей в отведённых ей и им покоях, Иван выпил единым духом полбратины медовухи, не дожидаясь, пока протопоп Алексий закончит «Днесь, благовернии людие, светло празднуем...». Потом все вместе пропели величание. В Иване пробудился внезапный и острый голод. Он и сам удивлялся, что и в такие невесёлые часы ему никогда не отказывало желание вкушать пищу. А добропорядочного московского брюха так и не нарастил, сколь ни старался. Вон, у Андрюши, до чего ж хорош животок, любо-дорого поглядеть!

Иван потребовал навалить ему на блюдо тетеревятинки с шафраном да рябчиков со сливами, принялся закусывать, попивая медок. Застелив желудок, оторвался от еды и промолвил:

— А на Москве-то Посад жгут ныне, вот как, братцы!

— Вона! — разинул рот, откладывая в сторонку куриную ногу, Куприян.

— Что же? Придёт Ахматка? — спросил Демьян.

— Не придёт, не пущу! — стукнул кулаком по столу Иван. — Однако же бережёного Бог бережёт.

— А беспечного нож стережёт, — добавил Андрей, услаждаясь куском рассольной петушатины. Дичь да кур в Красном Селе тоже умели готовить так, как нигде больше. Пальчики оближешь! И, погоревав несколько минут о своей беде, государь опять принялся за еду, чувствуя новый прилив слюны.

— А вот не смешно ли, — заговорил дьяк Фёдор, — что родитель мой опричь христианского имени нарекал меня ещё и Соколом?

— Кто ж того не знает, что ты у нас Сокол Курицын! — рассмеялся Иван, понимая, что верный дьяк желает его малость развеять. — Только у брата твоего ещё смешнее — Волк Курицын.

— Чем же смешнее?

— А тем, что при особом Божьем попущении курица ещё может соколиное яичко снести, а вот волка родить — это уж...

Иван оглядел лица сидящих с ним за столом. Все с трудом заставили себя отвлечься от угрюмых мыслей о сожжении Посада и, вообразив себе всю нелепость рождения волчат у курицы, невесело посмеялись.

— Однако ж, слыхивал я, — заговорил Куприян, — будто латынян волчица родила и выкормила. То бишь тех, первых, от которых латыны пошли. Мома и Ремома, что ли, звали их?

— Гога и Магога! — усмехнулся Андрей.

— Ромул и Рем! — поправил протопоп. — И не родила, а токмо выпестовала.

— А вот мы теперь у нашей княгинюшки спросим, — приветливым голосом сказал Иван, увидев входящую Софью. — Садись, милушка, ко мне поближе, закуси, выпей. Уснули?

— Как заговорённые! Налейте и мне медовухи, что ли!

— Скажи-ка, деспинка, Ромула и Рема, прародителей латинских, волчица родила или только вскормила? — спросил Иван.

— По поверью, только вскормила и взлелеяла, — ответила Софья, отпивая из пенящейся кружки. Вдруг глаза её сверкнули весёлым огоньком. Иван угадал, что и она хочет чем-то повеселить, отвлечь от тягостных мыслей. — А вот, впрочем, иные древние сочинители, к сонму которых принадлежит и знаменитый грек Плутархос, утверждают, что то вовсе была и не волчица.

— А кто же? — с любопытством в голосе спросил великий князь.

— Волокитка, — сказала Софья и смущённо потупила взор.

— Да ну! — удивился Андрей. — Потаскушка?

— Государь вон смеётся, он знает, — сказала великая княгиня.