Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Подождите минутку, – говорю я, не открывая двери. – Я его позову». И на цыпочках иду в комнату свёкра, где тот отдыхает после обеда. Он лежит на диване лицом к стене, я – легчайшая от ужаса – подхожу и трогаю его плечо. «Григорий Наумыч, – тихим шелестом произношу я, – к вам… посетительница». И учуяв за спиной движение, резко оборачиваюсь. Она стоит в двух шагах – среднего роста, унылая до тошноты, неразборчивое скучающее лицо; костюм – мерзейшего коричневого цвета. «Не стоит его будить, – говорит. – Я ведь не к нему, а к тебе пришла…»
Словом, с возрастом некое развитие темы наблюдается.
Сначала ты стоишь перед запредельной тайной – маленькая, обмирающая от страха, потом, как бегун на дистанции, бежишь вдоль этой неизвестности, обегая кочки и канавы, а под конец ходишь с ней, как с обезьянкой на плече. Я имею в виду не изменение интонации, не фамильярность какую-нибудь, боже упаси, а приближение к сути, коррекцию масштабов ви́дения. Смерть, как я себе представляю, – единственное явление, которое с сокращением расстояния уменьшается, а не увеличивается. В неё постепенно начинаешь верить, приглядываться к ней, мысленно прикидывать на себя…
Да и как отвернуться? Тот – умер, у этого – неизлечимая болезнь, третий схлопотал тяжёлый инфаркт и стоит на самом краю… Снаряды ложатся всё ближе, и сама мысль о смерти одомашнивается.
Однако то, что следует за нею, то, что за гранью нашего понимания, – уж никак не одомашнивается. Эта великая тишина и великая тайна, хочется думать, никогда не подпустит человека слишком близко.
Человеку, конечно, свойственна эта жажда – заглянуть за грань. Отсюда все книжки, статьи, интервью с людьми, пережившими клиническую смерть… Мне кажется, в этом есть изрядная доля суетливой наглости. У нас во дворе в Ташкенте таким ушлым говорили: «Скоромне́е надо быть, мамаша!»
Но мне нравятся странные истории – не дурацкие публикации о загробной жизни, а просто необъяснимые и лёгкие, как дуновение ужаса, истории из жизни моих знакомых.
У моего друга Игоря долго и трудно умирала в Боткинской мама. Дело было в начале девяностых. Он сутками сидел возле неё в палате. Наконец наступила развязка: мать глубоко вздохнула, вытянулась – похоже было, это конец. Вдруг она открыла глаза и, глядя в изножье кровати, проговорила: «Серафима Петровна… и вы? и вы – тоже?.. Так пойдём вместе!»
Минут через десять явился палатный врач, диагностировал смерть.
Игорь не один сидел, а с младшей сестрой. Тогда оба они были измучены многодневным дежурством у постели больной, им и в голову не пришло спросить себя – о какой Серафиме Петровне речь? Да и мало ли что могло привидеться умирающей.
Через три дня маму хоронили на Востряковском. В том же ряду неподалёку хоронили ещё кого-то, тихо и тесно стояла небольшая компания, человек восемь. Ну что ж, вздохнул про себя Игорь, смерть косит себе свои поля…
Когда обе могилы уже засыпали, из той, другой группы отделилась женщина и направилась к моему другу. «Вы – Игорь? – спросила. – Я вас узнала. Вернее, не вас – увидела имя вашей мамы на венке… – и вздохнула: – Старики уходят… Вы меня не помните? Мы были соседями по коммуналке на Мясницкой. Хотя вы были маленьким, конечно. А я – дочь Серафимы Петровны, вот мы похоронили маму, такое совпадение; были они при жизни – соседки, и сейчас – соседки уже навсегда…» – И кивнула в сторону свежей могилы.
Мне нравится эта история. Есть в ней привет и улыбка, а может, и насмешка, и приглашение к тайне.
Мне лично хотелось бы отодвинуть эту тему подальше, в область тишины и полной отрешённости. С моей кончиной пусть разбираются другие. Как там говорил Вуди Аллен: «Я не то чтобы боюсь умереть. Я просто не хочу при этом присутствовать».
Хотя не скажите: есть целые народы, которые со смертью на короткой ноге.
Примечательны в этом смысле обычаи острова Мадагаскар. Где-то я уже писала об этом изумительном кошмаре: один из любимейших праздников мадагаскарцев – ежегодное выкапывание из могил дорогих покойников, пляски-игры-песни с останками, переодевания их, ну и так далее.
Мне показали кассету с этим весьма познавательным и красочным фильмом. Такой загробный «Клуб кинопутешественников». Волосы таки встают дыбом, доложу вам: сидит человек в ресторане, рядом на стуле – покойная бабушка: пусть маленько развлечётся старушка, пусть проветрится.
Восприятие смерти – один из важнейших индикаторов масштаба творчества писателя.
Все великие писатели, в сущности, писали только о Любви и Смерти. Не помню, кто это сказал, что все великие романы написаны о трёх вещах: о смерти, о деньгах и о сексе. Заменим секс на любовь – это разные вещи. К ним разная степень сочувствия.
Это вовсе не означает загробное пение церковных певчих и прочие колокола и молебны на каждой странице. Писатель может писать о чём угодно легко, весело, как бы вскользь, – а ты читаешь и чувствуешь, насколько глубоко и страшно человек ощущает дыхание иных пространств. И наоборот – писатель может угрюмо патетически описывать смерти, казни, всяческие ужасы существования, а ты читаешь и видишь, что это кропотливо привязанная к жизни маета, а заглянуть за край хотя бы на тысячную долю воображения, отстегнуть страховочные ремни – у писателя не хватает ни мужества, ни таланта.
Одинокий пишущий человек не прочь пошутить на тему своих загробных дел. Случаются такие редкие вопросы в интервью – от редких и, как правило, молодых журналистов. Недавно один припомнил, как на торжественной презентации моей трилогии «Русская канарейка» в РГГУ, где участвовал хор, исполняющий описанную мной в этом романе ораторию, я, пребывая в хорошем и явно игривом настроении, сказала что-то вроде: «Приятно наблюдать торжественную репетицию своих похорон».
«Дина Ильинична, – спросил юноша простодушно, – а как долго вам хотелось бы прожить?»
Я, конечно, рассмеялась… А потом всерьёз задумалась. Полагаю, на этот вопрос любой творческий человек отвечает примерно одинаково: жить – до того момента, пока управляешь своей жизнью, своим воображением и своими делами, пока не зависишь от посторонних; пока ещё можешь фамильярничать и шутить о матушке-Смерти.
Совсем недавно и, как всегда, неожиданно моя бренная биография отсчитала очередной юбилей. С недоверчивым удивлением я про себя проговариваю все эти цифры. У меня вообще ощущение, что я всегда (и сейчас) пребываю в эмоционально насыщенном возрасте умного подростка, внезапно рванувшего в своём развитии: лет, примерно, четырнадцати. И по внутреннему ощущению, по какому-то удивлённому отношению к жизни, я никуда и не двинулась. А юбилеи… бог с ними. Сколько там натикало? Это как в такси: ты едешь, счётчик тикает, но ведь он имеет отношение к этой машине, а не к тебе лично. Ты заплатишь за поездку длиною в жизнь, выйдешь из машины и пойдёшь по своим делам.
Когда, похоронив своего последнего героя, писатель и сам покидает этот мир, исполненный для него божественной кириллицы и ныне навек умолкнувший, наступают совсем иные времена для его книг.
