Я слушал его, словно пораженный молнией или чем-то подобным.

— Но Стриж… Я же лично удостоверился!

— Стрижа — это я вам подсунул, — снисходительно пояснил Иннокентий Парфенович, — как прохвост Собакевич в списке мертвых душ Елизавету Воробей удружил Чичикову. Знал я, что вы, Александр, получив в руки списочек из компьютера, первым делом проверять его броситесь. А Стриж, Александр Иванович, — сосед мой по даче в Голицыно. В преферанс неплохо пишет. Хоть и блатной, но интересный мужчина. А кличка у него уголовная знаете какая? Боцман! Ни о чем не говорит?!

«Ай да Боцман с Мишаней! — подивился я. — Целый спектакль для меня поставили из тюремной самодеятельности: «Двое у камина»! Подмосковный филиал Чисто Реального Художественного театра!»

— А как же человек с фотоснимка в темных очках?! — все еще сомневался я в своем простодушии.

— Которого я вам, как Стрижа, в прошлый раз указал? — Вершинин достал носовой платок, чихнул и утерся. — Это не Стриж. Это…

И он назвал мне фамилию одного из самых влиятельных в криминальной вселенной авторитетов, которую давеча называл мне и управляющий «Дека-Банком» Петр Сергеевич Савинов. На всякого мудреца и простоты довольно. Теперь моя очередь утереться настала.

— Да-с! — очнулся Вершинин после некоторого молчания. — Довели вы Аркашу своими кунштюками до психиатрической лечебницы! Вы, вы, Александр Иванович, не отпирайтесь! А может, и не вы. Ну что ж, теперь дочка его, Вероника, блестящая партия! Вот оформим намедни попечительство, и, как говорится, любовь да совет! Каждый свое получит! Да и Рогожин ей, конечно, не пара!

«Уж не мне ли совет?!» — покосился я на банкира.

— Не винитесь. — Иннокентий Парфенович положил мне на плечо руку. — А знаете, я думаю, что с Аркадием все как у Ницше произошло с «бледным преступником»: «Некий образ сделал бледным этого человека. На равных он был с делом своим, совершая его; но совершив, не вынес образа его… Безумием после дела называю я это!» И — полно. Аркадий сполна расплатился за свою злобу, за тщеславие свое и за пренебрежение к ценности человеческой жизни.

— Настала и ваша очередь, — сказал я, вставая. — За выигрыш тоже платить надобно. За этот, по крайней мере.

— О чем речь?! — охотно согласился Вершинин. — Де-факто вы вернули мне долг! Пятьдесят процентов, разумеется, много, но — десять… Это — шесть миллионов четыреста тысяч, Александр! С вашим-то здоровьем и в ваши-то годы! Завидую! Вы — обеспеченный человек!

— А вы — человек самонадеянный! — Я достал кольт и посмотрел по сторонам.

Людей вокруг не было. В отдалении только мелькнула чья-то ушанка за обелиском.

— Полноте! — Вершинин проявил завидное хладнокровие. — Вы же не убийца, Александр! Вас так огорчила потеря близких?! Но что ж поделать! Судьба! Как и вам судьба оказаться на самой вершине жизни. «Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился! — так говорил Заратустра. — Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией — и на сцене, и в жизни»!

— Еще один «смотрящий вниз»?! — усмехнулся я горько. — «Что-то нас здесь слишком до хера!» — так говорил Шрамковский.

Так он действительно говорил, мой задушевный приятель, обитающий ныне в солнечной Калифорнии на берегах одноименного залива.

— Я не убийца. — Убрав пистолет, вместо него я достал из кармана пятирублевую монету. — Я — игрок. И вы, Иннокентий Парфенович, игрок. Сыграем?

— Ну-ну! — Вершинин за мной наблюдал и, наблюдая, все понял.

Он про меня, наверное, давно все понял.

— Игра простая. — Переворачивая в пальцах монету, я объяснил правила. — Вы — «орел»…

— О нет! Это вы у нас — «орел», — язвительно отозвался банкир.

— Пусть я. Тогда вы — «решка». — Мне было все едино. — Кому выпадет, тот нынче завещание напишет, а завтра и в путь!

— Пятьдесят процентов! — предложил Вершинин. — И без мальчишества! Это тридцать два миллиона долларов, Александр! Подумайте! Мало чья жизнь столько стоит.

«Руслана — стоит, и Марины — стоит, — подумал я. — Да и Штейнберга». И покачал головой.

— А если я сдамся властям?! — сделал еще одну попытку Иннокентий Парфенович. — Заклунный там, кажется, дело ведет?!

Все-то он знал. Абсолютно все.

— Дело закрыто, асессор, — пожал я плечами. — Теперь я его веду.

— Ну, как желаете! — устало махнул рукой Вершинин.

— Кто бросит? — спросил я, глядя ему в глаза. — Я бросил вызов, так что по дуэльному артикулу — вам право.

— Своя рука — владыка! — развеселился вдруг Вершинин.

Он взял монету, взвесил ее и подкинул вверх. Монета, вращаясь, описала дугу и глухо звякнула о надгробие, близ которого мы стояли.

«Статский советник Михаил Антонович Прокопович-Антонский, — было выбито на эпитафии. — Веруй пославшему мя имать живот вечный: и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот». «5 рублей» — было выбито на монете, лежавшей чуть ниже.

— Вам удача! — спокойно признал Вершинин. — Везучий вы, Александр! Я сразу подметил. Вот и Ванечка, упокой Господь его душу, так считал!

«Вот тебе и раз! А говорил, будто в Бога не верит!» — Я подобрал монету и, не оглядываясь, пошел по аллее.

В тот день, как и многие прихожане Донского монастыря, стал я очевидцем сногсшибательного чуда. Воистину конец тысячелетия, сотрясенного катаклизмами и жестокими войнами, должен был завершиться чем-то подобным. А все началось с заурядной драки, завязавшейся между нищим, судя по клетчатому пледу, наброшенному на плечи его, представителем здешнего шотландского клана и кем-то из глухонемых интервентов. Постепенно в бой втягивались свежие силы с обеих сторон. И тут, на глазах у ошарашенных паломников, оборванец-пушкинист с болтавшейся на шее табличкой «Никогда не подавляй искренний порыв!» испустил гортанный вопль. Причиной тому явилось вырастание ампутированной ноги, сопровождавшееся, несомненно, побочными болезненными процессами. Размахивая уже явно лишним протезом, исцеленный врезался в самую гущу потасовки. Но чудеса на этом не прекратились. Даже чудо, сотворенное героем Кторова на празднике святого Иоргена, осталось посрамленным и отступило далеко на задний план перед тем, что содеял Гудвин в следующее мгновение, ибо великий чародей немого кинематографа так и не смог вернуть своему пациенту дар речи. Гудвин же добился поразительных результатов одним взмахом своей деревяшки. Отлетевший в сугроб глухонемой, видимо, вследствие полученной черепно-мозговой травмы разразился таким отборным матом, что сурдопереводчик, окажись он поблизости, только руки бы опустил.

Впрочем, задерживаться в ожидании новых сверхъестественных событий я счел для себя испытанием чрезмерным. Большая Ордынка была недалече, и, пользуясь случаем, я предпочел навестить проницательного своего товарища Митьку Вайса.

Непримиримый и суровый, как и я сам, Максвелл привычно меня облаял. Согласно утверждению доцента Кефирова: «Болтун болтуна видит и с бодуна». Фарадей же — великодушно простил и ткнулся длинным сухим носом в мою штанину.