этом она твердо стояла, и в этом заключалась великая мудрость этой маленькой женщины, истинной хранительницы семейного очага.

Зато без детей, оставшись с мужем наедине, можете себе представить, что она с ним делала! Однако эту тему я развивать не буду из педагогических соображений. Хотя, конечно, сыновья Дудиных уже взрослые люди и догадались, мне кажется, кто в доме истинный «глава», а кто «исполняющий обязанности», — и тем не менее я лучше помолчу. Да и какое все это имеет сегодня значение? Скажу только, что Софья Александровна совершенно искренне полагает, что Борис Васильевич из породы тихих и покорных мужей. Откуда ей это известно про Бориса Васильевича, ума не приложу, а спрашивать постеснялся.

Говорят, вопрос о победителе решается не только исходом сражения, но и его ходом. Коли так, муж и жена Дудины имеют, мне кажется, право поделить лавры. Тем более что Софья Александровна, будучи человеком бескорыстным, вообще готова отдать венок мужу, а он, будучи человеком справедливым, вернуть его жене.

Два десятка лет Софья Александровна трудится на фабрике. Она очень устает на работе, но ей и в голову не приходит, вернувшись домой, снять с себя хотя бы часть забот по хозяйству, потому что ее мужчинам не приходит в голову загружать Софью Александровну всеми заботами. В этом смысле Дудины на равных — и повара, и посудомойки, и уборщики, и заготовители продуктов. Это у них так же естественно, как и то, что надо ежедневно чистить зубы, ходить по городу в одежде и дышать кислородом, не думая при этом, что совершаешь подвиг или делаешь нечто необычное.

Правда, я заметил, что, как бы мужчины ни помогали женщинам, количество дел у них почему-то не уменьшается. Освободите жену от похода в магазин, и она «за это» лишний раз вымоет пол; помойте за нее пол, и она лишний раз сбегает в магазин. И все же ни одна мать, ни одна жена не откажется от помощи, потому что для современной женщины нет более унизительного, чем «разделение труда».

Я часто бывал у Дудиных в доме и однажды понял, что центром семьи, ее смыслом и, если угодно, целью существования была мать. Все заработки шли Софье Александровне, и, когда вдруг кто-то из мужчин получал меньше, чем рассчитывал, его первой мыслью было: «Ах, мать огорчится!», а если получал больше, то: «Во мать обрадуется!» Если в доме вдруг устанавливалась тишина, не стоило сомневаться: это, вернувшись с работы, она легла подремать на часик-полтора, вконец измученная. Если все сидят за столом, но не приступают к еде, значит, Софья Александровна еще не села. Когда Александр получит аттестат об окончании ПТУ, он покажет его первым делом матери, как это сделал Борис Васильевич, показав ей первой полученный им орден.

Когда-то отец мог повысить на мать голос. Теперь окончательно забыл, как это делается. Во-первых, он точно знает: «Дети это сразу воспримут». Во-вторых, действительно неудобно, особенно после того, как Софью Александровну выбрали депутатом райсовета. У нее «там» приемные дни, сидит в отдельном кабинете, дает людям советы, ведет запись в журнале, куда-то пишет просьбы и ходатайства, а тут вдруг: «Сонька, не лезь не в свое дело»! Извините, не с руки. Зато один повод публично ругать жену у Бориса Васильевича сохранился: за то, что она годами не ездит в отпуск, что торчит дома, не отдыхает в санатории, не бережет свое здоровье. «Верно, батя! Чего она, батя!» Как он ее костит, как тут «гуляет», как лихо пользуется крепкими выражениями, как не оставляет камня на камне! — прекрасная, я думаю, возможность выпустить лишний пар.

Но, к сожалению, все это «мимо». Маленькая, хрупкая Софья Александровна, а кремень. Тут у нее, при детях и при муже, и рай, и ад, и санаторий, и сумасшедший дом, а все вместе — ее жизнь, ее счастье.

Атмосфера. В этой семье редко пользовались будильником; наш герой просыпался от прикосновения материнской руки. Наклонившись к сыну, Софья Александровна осторожно трогала его волосы и говорила: «Саня, а Сань, встава-ай!» И никто не сдергивал с него одеяла, не укорял противным голосом, не требовал и не грозил, и первое, что видел Саша, подняв веки, — лицо матери с сочувствующими глазами.

Вот так, одной лишь процедурой побудки, ему давали на день хороший заряд хорошего настроения. Я нарочно избрал эту маленькую деталь, желая проиллюстрировать атмосферу, в которой они жили: мелочь иногда бывает красноречивее многословных доказательств.

Я уже писал, что у них в доме алкоголем «не пахло». Но ведь нет правил без исключений: бывало, Борис Васильевич являлся навеселе от родственников или с рыбалки. Однако был он «навеселе» в прямом, а не в переносном смысле этого слова. Вполне управляемый, хотя и несколько возбужденный, он принимался декламировать известные стихи о том, как поссорились старик и старуха из-за какого-то пирога, и у него, то ли намеренно, то ли нечаянно, вместо «сырой пирог» получалось «пирой сырог», и тогда он начинал все сначала, но заколдованно спотыкался на том же месте. И дети, и Софья Александровна, и он сам помирали со смеху, хором кричали: пирой сырог! — а потом жена укладывала мужа спать. При этом не без достаточных оснований она думала, что в водке большой беды нет, а есть беда в людях, которые «если они внутри плохие, то и ведут себя, напившись, плохо, а вот наш батя, даже выпив, зла не делает, а только добро».

Бориса Васильевича они звали батей, племянницу Веру — Веруней, родного брата матери, Константина Александровича, — дядей Кокой, а Сашу — Лисенком, «но не потому, что он хитрый, — объяснила Софья Александровна, — а потому, что ласковый, очень жальливый». Эти сентиментальные имена, придуманные для внутреннего пользования, олицетворяли в семье как бы материнское начало, которое прекрасно сочеталось с внешней суровостью, по крайней мере в отношениях между мужчинами, идущей от Бориса Васильевича. При встречах и расставаниях отец и сыновья никогда не целовались, ограничивая свои эмоции скупым рукопожатием или толчком в бок. И никаких словесных признаний в любви, никаких внешних проявлений, демонстрирующих взаимную преданность «до самого гроба». Право, не скажешь лучше Петрарки: «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем».

Но случись беда с любым из Дудиных, грози кому какая опасность, я уверен: они понесутся через пять ступенек вниз, и через пять ступенек вверх, и на другой конец города, и на край света — с глазами безумными, с решимостью отчаянной, с готовностью на любую степень самопожертвования.

Их солидарность не была сродни обыкновенной «мужской», как не была похожа