Кешка Жуков, как оказалось, был среди его «гномов» (он малолеток сам так называл) первый — с зимы наркотой он промышлял по секрету от брата. Сам мне признался. На мотоцикл, говорит, копил. «Братан с Крюгером завязал, а я что — глупый, что ли? Сам решил его место занять. Деньги нужны мне были. Жрать-то, дядя, всем вкусно хочется» — это, девочки, подлинные его слова. Ему лет-то сколько, Кать, десять?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать. Вот оно у нас как. Яйца курицу-то… Стасика он повел на смотрины к Крюгеру еще в начале июня. Тот месяц назад как раз побывал в стае, так его, как Кешка выразился, зациклило — мотоцикл захотелось. А тут и дружок — шкет деньгами в кармане бренчит, кроссовки вон себе с фонарями приобрел за миллион на толкучке. Как же тут не позавидовать? Только, на беду Стасика, Крюгеру от него и кое-что другое понадобилось. Он, конечно, Раков-то этот, педофил самый что ни на есть настоящий, хоть свадьбу там с кем-то якобы замыслил играть. Одно другому у него не помеха. Но влекло его не ко всем пацанам одинаково. Вот Кешка, по его словам, был не совсем в его вкусе. Поэтому к нему до поры до времени никаких домогательств не было. Имелся у Крюгера и дружок сердечный. Фамилии его называть не буду, незачем пацана позорить. Да вон Катя и слыхала уж о нем однажды от своего байкера. Крюгер ему даже денежку подбрасывал за удовольствие. Но когда про это узнали байкеры, вернее, Акела узнал, что один из его стаи, считай, что чья-то подстилка, он вытурил его вон, избил да еще пригрозил.

А Стасик, к несчастью своему, оказался тем, кого Крюгер желал осчастливить своим вниманием — худенький, блондинчик, маленький, хрупкий, похожий на переодетую девочку. Начинал он у Ракова тоже с малых доз. Продал «косячок» у дискотеки — получил денежку. Потом еще раз, еще. А однажды Крюгер показал ему сумму вдвое больше и предложил… В общем, смысл слова защеканец, думаю, понятен вам, девочки, и без моих комментариев, — Сергеев тяжко-тяжко вздохнул. Лицо его было серым, усталым и угрюмым: мало радости рассказывать о таких-то вещах — словно было на нем написано. — Грязь все это. Грязью б он этой, сволочь, сам захлебнулся. Так нет же! За этот месяц он так Кораблина вышколил, что превратил его в… В, общем, превратил. Я девчонке этой, ну, учительнице, не стал ничего про это говорить. И ты, Кать, тоже молчи, слышишь? Незачем ей знать пока. Не ей судить его и не нам — мальчишке всего десять было, он за взрослых свиней не в ответе. И так смерть мученическую принял. А всего-то навсего на мотоцикле мечтал прокатиться на собственном. Любой ценой, любой…

В то утро Раков, кстати, ехал из нашего опорного пункта в Братеевке. За дежурство ночное у нас отгул, собака, получил. И решил завернуть на Речную улицу. В квартиру к Жуковым он, даже когда со старшим дела обделывал, никогда не поднимался, не хотел у соседей светиться. Тот, кому надо, услышит треск мотоцикла и поймет: есть работенка. Ну мальчишки — а Стасик в эти дни жил у Жукова-младшего — услыхали и увидели его в окно. И Стасик к нему тут же спустился во двор. И, видимо, там Раков передал ему маленькую партию марихуаны — на затяжечку. Сказал, что вечером, мол, еще даст. Первую партию Стасик должен был сбыть у военчасти — в выходные там много всякого народу крутится, товар поэтому ходко идет. Потому-то он и не вернулся больше в квартиру к Кешке — побежал на станцию на электричку, чтобы успеть до перерыва. Как он провел время до вечера, мы никогда уже не узнаем. Может быть, купался на канале, может, околачивался у дач в Братеевке. А вот часам к восьми, когда в клубе начиналась дискотека, он электричкой вернулся в Каменск.

С Крюгером они встретились на станции. Тот отдал мальчишке пять спичечных коробков с марихуаной и приказал дождаться конца дискотеки с тем, чтобы тот вернул Крюгеру выручку. У них так заведено было — расчет после. Стасик все так и сделал. Дискотека закончилась в половине второго ночи. Мы ту публику опрашивали, но никто, естественно, ничего, это и немудрено в том борделе. А все обстояло вот как.

Раков предложил отвезти Стасика домой на мотоцикле, а по дороге и расплатиться. Того и упрашивать не надо: на моторе да под луной… Если взглянуть на маршрут от клуба до Речной улицы, как раз путь через перекресток улицы Новаторов пролегает. Раков показывает, что дело обстояло следующим образом: ему «приспичило», а Стасик начал капризничать, говорил, что устал, хочет спать. Просил отдать деньги. Но Раков свернул уа свалку и там предложил мальчику сначала отработать удовольствие. Тот отказался, начал клянчить деньги вперед. Они поссорились. Раков нож вытащил (всегда с собой носил на всякий случай, как говорит, но не для того, чтобы убить, а просто пугнуть вроде решил), А мальчишка-то не испугался, — Сергеев вытащил из кармана мятый листок, расправил его на столе. — Вот крюгеровское самое первое признание, чистосердечное нацарапал кое-как. Слушайте. — И он начал читать монотонно и бесстрастно: — «Кораблин закричал, что я „гомик“, что он меня ненавидит, что я ему опротивел, что вот, мол, дай только вернется из тюрьмы его брат и они меня „сделают“, а потом снова потребовал деньги. А мне тут так тошно стало от того, что всякая слизь будет меня вот так попрекать, и я ударил его ножом в грудь. Ударил этого защеканца. Он упал. И тогда на меня что-то нашло. Я начал тыкать его ножом. Сколько ран нанес, не помню. Мальчик молчал. Не стонал. Луна светила ярко, а потом ее закрыла туча, стало темно. Когда я понял, что он мертв, я сел на мотоцикл и уехал оттуда. В пути меня застиг сильный ливень». — Сергеев снова сложил бумажку и придавил ее ладонью, словно белого гигантского червя.

Катя закрыла глаза. Как он бесстрастно читал. Без всякого-выражения, без сострадания. Так читают только полицейские и милицейские, прокурорские и судейские.

Да еще патологоанатомы. Да еще дикторы. У них у всех как-то странно изменилось отношение к этому делу, когда они услышали позорную ту кличку.

Кравченко и тот губы кривит брезгливо:

— Из молодых, да ранний. Растут пацаны, глину месить учатся.

А Мещерский на все это грустно и заумно заметил:

— Что ж, новый Ганимед, возлюбленный великого Зевса. Таких ганимедов в Древнем Риме, например, полны лупанарии были. Особенно, говорят, ценились мальчики из Александрии и в том же самом невинном возрасте, от восьми до двенадцати лет. Уродовали их все кому не лень. Вся эта сатириконовская публика: и поэты, и патриции — не считали для себя зазорным, и философы, и великие полководцы. Все. И Петроний, и Платон, и Марциал, и Катулл. Что, Катюша, морщишься? Это жизнь наша. Какой она была, есть и будет. Жизнь — гнилое болото, где все мы пускаем пузыри в грязи и своих нечистотах. А ты как думала? Ты ж не про кого-нибудь, а про педофила статью намеревалась писать. Правду писать, вот и правда тебе. Полная, горькая. Так что не криви губки, не вздыхай, а принимай все так, как оно есть. Как оно в нашей жизни бывает.

О нет, Катя тогда не морщилась. Сережка просто не понял ничего. Она кусала губы, чтобы не наговорить им грубостей.

"МУЖИКИ. Что они понимают?! Кого судят?! Ребенка. Мальчишку. Ему было десять лет. Он не знал своего отца. Мать его выбросила на улицу, чтобы не мешал ее «личной жизни». Брата посадили. Жена брата завела себе нового любовника. А он, Стасик Кораблин, всем им мешал. У него не было даже крыши над головой, куска хлеба, игрушек, книжек — не говоря уже о сверкающе недосягаемой мечте — мотоцикле. Десять лет и только — грязь, грязь, грязь, слезы, стыд, боль. Десять лет и двадцать девять (!) ножевых ран: почти по три на каждый прожитый год. Ганимед… Да что ты, князь, понимаешь в этом?! Вас бы самих, таких благополучных, сытых, из хороших московских семей, воспитанных и культурных, ткнуть носом в это смердящее болото, в эту вонючую жижу, в эту жизнь… А ты — Ганимед! Да Ганимеда великий Зевс в конце концов поместил на небе, сделав сверкающим созвездием Водолея, эра которого у нас на дворе. А куда поместили Стасика после всех его мук? Куда?!