Раввин из Хайфы утвердился с довольным видом на трибуне. Два моссадовца стали по бокам ее.

— Как вам не стыдно? — упрекнул Чигиринский немцев и с досадой посмотрел на трибуну, она была великовата для него, похожего ростом на Луи де Фюнеса.

Яков Ефимович покинул трибуну, подошел к невысокой квадратной тумбе, на которой стояли в корзине цветы, убрал их и указал на тумбу моссадовцам, чтобы они перенесли ее к трибуне.

— Вот, — возникла над трибуной сияющая физиономия раввина, — спите! — махнул он в сторону уснувшего в своем кресле немца и произнес пламенную речь перед конференцией, собравшей представителей государственных служб, которых в принципе нельзя собирать вместе и которые в принципе сопротивляются этому. — Господа разведчики, хватит разыгрывать друг перед другом эту хохму. Завтра утром мы покинем гостеприимное ранчо, которое за счет правительства наших стран наполнено дорогостоящей выпивкой и прочими, включая очаровательных амазонок, достижениями цивилизации. Я предлагаю разойтись и посвятить оставшееся время работе с документами и размышлениям о Боге.

Последние слова Чигиринского потонули в буре аплодисментов, и поэтому никто из присутствующих, кроме Тараса Веточкина, не обратил внимания на то, что Гардиан Уайльд, «английский джентльмен», встал со своего места, пренебрежительно окинул взглядом аудиторию и покинул конференц-зал. Джентльмен вдруг почувствовал, что стал тем, о ком предлагал поразмышлять Яков Чигиринский.

Можно сколько угодно думать, говорить и писать о судьбе, о роли в ней случайности, приравненной к целой цепи закономерностей, о том, что спуск воды в унитаз родствен в той или иной мере виртуозной игре на виолончели, о взаимодействии улыбки Джоконды с отрыжкой за обеденным

столом. Можно сколько угодно размышлять об этом, ни на шаг не приблизившись к пониманию поступков судьбы, явлению случайностей и природы закона взаимосвязи.

Джентльмен, покинув конференц-зал уже Богом, направился к себе в номер. Если, как утверждают специалисты, каждый человек — это ходячая энциклопедия со множеством опечаток, то каждый шизофреник — это сгусток более-менее подконтрольного болезни хаоса. Алексей Васильевич Чебрак, создавая солнечных, учел все, кроме одного — непредсказуемых метаний шизофрении, которая в конце концов перестроила саморазвивающиеся биочипы в голове солнечных под себя. Джентльмен по действию отличался от Улыбчивого, не говоря уже о Стефане Искре. Нет, конечно же, и Джентльмен мог толчком пальца сломать человеку позвоночник и, если надо, пробежать за одну ночь сто километров, но это, как говорят студенты мединститутов, общая специализация перед выбором индивидуальностей. Индивидуальная специальность Джентльмена не требует пояснений, она слышится в самой кличке. Поэтому Гардиан Уайльд, войдя в номер, раскрыл свой дорожный кофр и, поставив его на кровать, стал собирать вещи. Первое, что он счел нужным туда положить, — зубная щетка, паста, мыло и полотенца. Затем Джентльмен уложил в кофр две чистые рубашки, дюжину носовых платков, электробритву, три пары чистых носков, комплект нижнего белья. Взяв в руки служебный револьвер, тут же с пренебрежением отбросил его в сторону — суперразведчику УЖАСа, прикомандированному к СВР, револьвер не нужен, это все равно что подстраховать ручной гранатой взрыв ядерной бомбы. Собравшись, Гардиан Уайльд подошел к зеркалу и с пристрастием оглядел себя: Бог должен выглядеть безукоризненно. Джентльмен, солнечный убийца, именно так и выглядел. «Сначала в Нью-Йорк, — решил «Бог», — он должен погрузиться в хаос, а затем домой, в деревню, надо посмотреть, целы ли в моем тайнике бинокль, подаренный отцом, и морской кортик, хи-хи, что я стырил у Васьки из десятого "А"».

Джентльмен взял в руки кофр, еще раз оглядел номер и направился к выходу. Он не знал, что судьба уже сделала ленивое телодвижение, случайность уже выложилась в неизбежность, закон взаимосвязи стал непреложным.

Джентльмен спускался по лестнице к парадному выходу из ранчо, но, проходя мимо мозаичного и дорогого исполнения витражного окна сбоку лестницы, решил покинуть ранчо через него, что и сделал. Оп-паа! Высота шесть метров для солнечного не высота, он выпрямился, и тут же в голове его раздался взрыв, и все, включая хаос в Нью-Йорке и встречу с несуществующей юностью в селе Кметове, стало для суперсолдата и супершпиона, обученного по системе «Макиавелли», неактуальным. Он умер, спрыгнув на землю именно в тот момент, когда взбешенный неуклюжими попытками пьяных французских разведчиков сесть на него мустанг охранника лягнул задними ногами. Леже Кони отпрыгнул, а на его место спрыгнул «английский джентльмен» из Курской области.

— Что случилось? — с недоумением спросил Люсьен Гримари, подходя к растерянному Леже Кони.

— Если не ошибаюсь, — уже вполне невозмутимо ответил Кони, — это международный скандал, американская лошадь убила английского подданного.

Стечение обстоятельств выложилось так, что сочинский подполковник Абрамкин с сильным сотрясением мозга оказался в одной двухместной палате с рецидивистом и вором в законе Геннадием Кнышем по кличке Италия, у которого, кроме сильного сотрясения мозга, была сломана ключица. «Два лоботряса», — пошутил Самсонов, навещая по знакомству Абрамкина и с оперативной целью Италию. Но с Италией ничего не получилось, он беспробудно спал чуть ли не круглыми сутками, а подполковник Абрамкин шепотом сказал Самсонову, кивая на постового милиционера в палате:

— Прошу тебя, Иосифович, убери ты его из палаты, пусть в коридоре сидит. Я прикинусь тоже рецидивистом и задружу с Италией, когда он очнется, может, удастся что-либо выведать, а ты проинструктируй постового, чтобы он вел себя со мной соответственно легенде.

— Давай тебя еще и наручниками за одну руку к кровати пристегнем, — воодушевился Самсонов, — и не брейся.

— Давай, — покорно согласился Абрамкин, — пристегивай.

Вид у Абрамкина был еще тот: щетина, перевязанная «корзинкой» голова, одержимый огонь в глазах.

— Тогда надо делать все по уму, — принял решение Самсонов. — Театр требует жертв.

Последней фразой Самсонов даже слегка испугал Абрамкина, правда, ненадолго. Подполковник был не из пугливых.

— Ты прав, начальник, — мгновенно вошел в роль сочинский подполковник. — Театр начинается с вешалки, — обескуражил он цитатой Самсонова, — гадом буду.

Служба есть служба. Пока Италия, потрясенный ударом камерного «телевизора» и снотворными препаратами, спал, у подполковника Абрамкина отобрали хорошую домашнюю пижаму и одели в кальсоны и майку с больничными штемпелями, отобрали сигареты «Винстон» и выдали «Приму», забрали продукты домашнего приготовления, принесенные ему Аллой Вострецовой, владелицей ателье «Мечта», у которой на время командировки поселился Абрамкин, и он стал хлебать больничный суп. Вдобавок ко всему сменили патрульного милиционера и поставили в коридоре двух новеньких, которые были абсолютно уверены, что охраняют двух закоренелых преступников, одного хорошего, местного, которого они знали (Италию в городе знали все), а второго гада, залетного гастролера. Аллу Вострецову перехватил возле больницы Савоев, когда она вытаскивала сумки с провизией из своей «тойоты».